Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

2. «Ты там живешь — в чужой стране…»

Ты там живешь — в чужой стране, Тебя клеймят чужие руки, Но по ночам ты снишься мне Сквозь дым и прах земной разлуки. Тобою дышит тишина, Тобою небо просветлело, Но ты не мне обручена: Мы только призраки без тела. Чуть шелестит бессонный лес, В степи кочует ветер темный, И край разорванных небес Зажег во тьме закат огромный, И желтый луч скользит змеей Над каменной оградой сада… Душа озарена тобой… О нет, мне ничего не надо! Мир без тебя суров и пуст, Сон без тебя, — но нет, мне снится Огонь твоих прозрачных уст И синих глаз твоих зарницы.

3. «Меж нами — просторные версты…»

Меж нами — просторные версты, Гудки паровозов, леса, Но те же над нами простерты Ночные, без звезд, небеса. Меж нами житейских волнений Вседневная, плоская страсть, Но наших бездымных горений Незыблема светлая власть. И чем недоступней свиданье, Чем жизнь и грубее и злей, Тем ярче и слаще слиянье Беззвучных и тайных огней.

4. «В моем окне опять струится…»

В моем окне опять струится И ластится ночная мгла, Опять меня ночная птица Коснулась краешком крыла. Неуловимо все и бренно. Пройдут еще века, века, Но ты, как прежде, незабвенна, Но ты, как прежде, далека. Тебя я к жизни не ревную И только свято берегу Твою прозрачную, земную Тень на растаявшем снегу. Что может быть еще нетленней, Что может быть еще нежней, Для чуждых взоров сокровенней И для моей любви больней? Иному сердцу нет пощады, Иной любви свершенья нет. Опять горит в деревьях сада Тобою занесенный свет.

5. «Я вышел в холодное поле…»

Я вышел в холодное поле. Змеилась в траве колея. На что мне бесцельная воля, Безлюбая воля моя? Не мне полевыми цветами Идти за тобою, не мне. Тревожно закатное пламя Сияет в глухой вышине. И только вдоль жизни и смерти Твой голос прозрачный звенит, Как белая ласточка чертит, В огне, не сгорая, горит. 1934

«Что ж делать? Фабричное небо…» [13]

…На голос невидимой пери…

М. Лермонтов

Что ж делать? Фабричное небо, Твоя пролетарская стать, Поля без надежды и хлеба, Что ж делать, — не будем мечтать. Вдоль пыльной и желтой дороги Протянутся скоро возы Навстречу японской тревоге, Сквозь пламя сибирской грозы. Но там, на краю океана, Твою обнаженную грудь Холодные волны тумана Не смогут теперь захлестнуть. И ты сквозь таежное пламя, Сквозь вьюгу сибирской зимы Воздвигнешь кровавое знамя И новые стены тюрьмы. И все же, как жить нам и верить, И как без тебя нам гореть? На голос невидимой пери Мы тоже придем — умереть. 1934

13

«Что ж делать? Фабричное небо…» — в БТ последнее четверостишие читается:

И все же, как жить мне и верить, И как без тебя мне гореть? На голос невидимой пери Я тоже приду — умереть.

«И дюны, И дождь и тяжелый…»

И дюны, И дождь и тяжелый Развернутый ветром прибой, И запах тревоги веселой Над нашей юдольной землей, И низкие, желтые тучи, И рыжие сосны, и вновь Мне снится мой север дремучий И жжет запоздавшая кровь. Россия, как ночь, надо мною Развернутым флагом легла, — Бессмертной и черной звездою Сияет пронзенная мгла. О Господи, — желтые дюны, Балтийское море, прибой И ветер всемирной коммуны Над нашей юдольной землей. 1934

«Чем туже глухая неволя…»

Чем туже глухая неволя, Чем горше и жестче земля, Тем ярче суровая доля, Бессмертная доля твоя. Я вижу грядущие войны И зарево долгой борьбы: И знаю — мы будем достойны России и русской судьбы. В дыму разъяренных пожарищ, На тающий падая наст, Последний погибнет товарищ, Но родину он не предаст. И вновь над высокой осокой, Влекомые новой весной, Душа за душой издалека, Как птицы, вернутся домой. 1935

«Сильней забвения далекий голос твой…»

Сильней забвения далекий голос твой. Пускай я слов не различаю, Но ты во мне, но ты со мной. Я без тебя себя не понимаю. Вот медленно в открытое окно Вливается чужой, тяжелый воздух. Мне неприютно и темно, Мне без тебя и смерть не отдых. Я вижу там, в окне, осенний сад. Тяжелый дуб, махая ржавой веткой, Вдоль по опушке гонит листопад, И дождь идет — настойчивый и едкий. Шестнадцать лет — полжизни без тебя. Сейчас я встану и окно закрою И вновь уйду, уйду в себя Лишь для того, чтоб встретиться с тобою. В неуязвимой тишине, Как бабочки, взлетают звуки. На миг один приснится мне, Что нет ее — и не было — и не было — разлуки. 1936

«Все та же ты. О нет, не изменила…»

Все та же ты. О нет, не изменила Ты облик свой. Ты плакала, металась, ворожила Во мгле ночной. Ты строила и лагеря и тюрьмы, И города, И проходили, тягостны и бурны, Года, года. И вот теперь в тайге сквозь дым заводов, Сквозь мглу и смерть Встает никем не узнанной свободы Святая твердь. Над головой твоей горит сиянье, Звезда звенит… Моя любовь, мое очарованье, Мой плащ, мой щит. Напоены поля родною кровью, Нежней росы, И вот уже над побежденной новью Шумят овсы. Над заводью, над волнами осоки, Пугая тень, Встает великолепный и высокий, Широкий день. Звенят кузнечики. Над желтой степью Летит туман. Прикован я к тебе незримой цепью, Крутой курган. Из-под тумана выплыли озера И вновь блестят, И полон отраженного простора Их ясный взгляд. А там, на севере, шумит лесная Глухая речь, И все горит огонь, не догорая, Смолистых свеч. Гляжусь в тебя, но досыта, я знаю, Не нагляжусь, — Моя далекая, моя родная Земная Русь. Цветут весной бескрестные могилы В тайге глухой. Но если ты, — о нет, не изменила Ты облик свой. 1936

«Все то, что было доблестью и славой…»

Все то, что было доблестью и славой, Что было солнцем средь суровой тьмы, Что нам казалось ясностью кровавой, Что мы жалели и любили мы, — Теперь неправедно и лживо. В часы моей бессонницы глухой Воспоминанье тенью суетливой Кривляется, как шут, передо мной, И на стене, меж выцветших обоев, Меж поцарапанных сухих цветов, Сияет небо темно-голубое, Всплывает очерк милых берегов, И желтых дюн, лесов и гор Кавказа Чуть зримая проходит череда. Но я молчу, как воскрешенный Лазарь. Ночь непрорубна. Жизнь, как ночь, тверда. И чем протяжнее ночное бденье, Чем одиночество ночное злей, Тем для меня неумолимее виденье Твоих обезображенных полей. Что мне теперь моя родная нива И маками заросшая межа? Не верю я — все лживо, лживо, лживо, И ты, отечество, — лишь прах и ржа. Прости меня. Я знаю, ты — прекрасно. Мне тяжело неверие мое. Горит на знамени кроваво-красном Нерукотворное лицо Твое. 1936

Последний день в Батуме (15 марта 1921 г.)

Когда голодный и бесцельный день — Еще один, — погаснув, распылится И в тишине земная дребедень, Дневная суета угомонится, И, закрывая низкий небосвод, Всплывет туман темно-лиловый, И ночь ко мне вплотную подойдет И руку мне пожмет рукой свинцовой, — На миг один блеснет средь голых туч, Как тень уже умершего заката, Пронзительный, неуловимый луч, Мелькнет и вновь исчезнет без возврата. Я помню мглу и заснежённых гор Застывшие, мучительные складки, И моря Черного взволнованный простор, И дымный жар кавказской лихорадки, И бухты серую, холодную дугу, Далекий шум прибоя, берег мелкий, И там, на темном, смутном берегу Упругий звук последней перестрелки. И помню я, как между низких туч — Иль, может быть, теперь мне это снится — Мечом багровым просиявший луч Мелькнул прощальной русскою зарницей. 1936