Стихотворения

542. «Не надо лилий мне, невинных белых лилий…»

Не надо лилий мне, невинных белых лилий, Нетронутых судьбой и выросших в глуши; Добытые людьми, они всегда хранили Холодную любовь и замкнутость души. Хочу я алых роз, хочу я роз влюбленных; Хочу я утопать в душистом полусне, В их мягких лепестках, любовью упоенных, В их нежности живой, в их шелковом огне. Что лилия пред ней, пред розой темно-алой? Для розы я живу, и вся она моя; Она мне отдалась, любила и страдала… Она — моя навек… а лилия — ничья…

543. «Если, бывало, проводишь весь день…»

Если, бывало, проводишь весь день Лежа на мягком диване, Это — не скука и даже не лень; Это — избыток желаний. «Гордость увенчана, — греза поет, — Близко, что прошено страстью». Нет настоящего; сердце живет Жизнью грядущего счастья.

544. «Я стремлюсь всеми силами к счастью…»

Я стремлюсь всеми силами к счастью, Но тебя не умею любить; Не могу возвышаться над страстью, А трудов не могу не забыть… Ты пойми… Разглядеть я стараюсь Очертания рая во мгле, Но к заветным цветам устремляюсь, Как пчела на оконном стекле.

545. ЛЕТНИЙ ДЕНЬ

Кто золото в роще рассыпает изящной, огненной рукой? Лиловая птичка пролетает и звонко шутит над другой… Сегодня твои я вспомнил очи… (Будь сильным, сердце, не грусти!) Какое-то имя всё не хочет уснуть в моей больной груди. То ласковых розовых букашек мне счастье принести молю, то, лежа в траве среди ромашек, в лазури сны свои ловлю… Струится душистая прохлада… Листва березок надо мной — янтарные грозди винограда во влаге жарко-голубой…

546. «Жду на твоем пороге, в грядущем грезой рея…»

Жду на твоем пороге, в грядущем грезой рея… Радостное сердце млеет и стучит… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  Нет никого. Как тихо! Зову тебя бледнея… Голос так нежданно, странно так звучит… Боже, как больно сердцу в молчанье жутком таять!! В окна струится ночь. На розовом столе — Белый букет сирени. Фарфоровый китаец Медленно кивает — призрак в алой мгле… Понял измену, понял. Банальную записку Грустно разрываю. Сяду у окна, Буду не думать. Жалко. Ведь счастье было близко… Так всегда бывает. Жизнь — как сон — вольна. Белая ночь родилась в кровавой колыбели… Город, усыпая, бредил и вздыхал… Только тобой не жил ли и шел я не к тебе ли? Губы не твои ли в грезах целовал?..

ПЕРЕВОДЫ ИЗ ЭССЕ «РУПЕРТ БРУК» {*}

547. «В полдневный час, ленивым летом…» {*}

В полдневный час, ленивым летом, овеянная влажным светом, в струях с изгиба на изгиб блуждает сонно-сытых рыб глубокомысленная стая, надежды рыбьи обсуждая, и вот значенье их речей: «У нас прудок, река, ручей; но что же дальше? Есть догадка, что жизнь — не всё; как было б гадко в обратном случае! В грязи, в воде есть тайные стези, добро лежит в их основанье. Мы верим: в жидком состоянье предназначенье видит Тот, Кто глубже нас и наших вод. Мы знаем смутно, чуем глухо — грядущее не вовсе сухо! „Из ила в ил!“, — бормочет смерть; но пусть грозит нам водоверть, — к иной готовимся мы встрече… За гранью времени, далече, иные воды разлились. Там будет слизистее слизь, влажнее влага, тина гуще… Там проплывает Всемогущий, с хвостом, с чешуйчатой душой, благой, чудовищно-большой, извечно царствавший над илом… И под Божественным правилом из нас малейшие найдут желанный, ласковый приют… О, глубь реки безмерно мирной! Там, под водою, в мухе жирной крючок зловещий не сокрыт… Там тина золотом горит, там — ил прекрасный, ил пречистый. И в этой области струистой — ах, сколько райских червяков, бессмертных мошек, мотыльков — какие плавают стрекозы!» И там, куда все рыбьи грезы устремлены сквозь влажный свет, там, верят рыбы, суши нет… <Январь 1920>

548. «Когда, погаснув, как зарницы…» {*}

Когда, погаснув, как зарницы, уйдя от дальней красоты, во мгле, в ночи своей отдельной, истлею я, истлеешь ты; когда замрет твой локон легкий, и тяжкий тлен в моих устах прервет дыханье, и с тобою мы будем прах, мы будем прах, — как прежде, жадные, живые, не пресыщенные, — о нет! — блестя и рея, мы вернемся к местам, где жили много лет. В луче мы пылью закружимся, былых не ведая оков, и над дорогами помчимся по порученьям ветерков. И станет каждая пылинка, блестя и рея тут и там, скитаться, как паломник тайный, по упоительным путям. Не отдохнем, пока не встретит, за непостижною чертой, один мой странствующий атом пылинку, бывшую тобой. Тогда, тогда, в саду спокойном, в вечерних ласковых лучах, и сладостный, и странный трепет найдут влюбленные в цветах. И средь очнувшегося сада такое счастие, такой призыв воздушно-лучезарный они почуют над собой, что не поймут — роса ли это, огонь ли, музыка, иль цвет, иль благовонье, или двое, летящие из света в свет. И, с неба нашего блаженства испепеляющего, крик заставит вспыхнуть их пустые и нищие сердца — на миг. И в расползающемся мраке они, блеснув, потухнут вновь, но эти глупые людишки на миг постигнут всю любовь… <Январь 1920>

549. «Их сонмы облекли полночный синий свод…» {*}

Их сонмы облекли полночный синий свод, теснятся, зыблются, волнуются безгласно, на дальний юг текут; к таящейся, прекрасной луне за кругом круг серебряный плывет. Одни, оборотясь, прервав пустынный ход, движеньем медленным, торжественно-неясно благословляют мир, хоть знают, что напрасно моленье, что земли моленье не спасет. Нет смерти, говорят; все души остаются среди наследников их счастья, слез и снов… Я думаю, они по синеве несутся, печально-пышные, как волны облаков; и на луну глядят, на гладь морей гудящих, на землю, на людей, туда-сюда бродящих. <Январь 1920>

550. «Их душу радости окрасили, печали…» {*}

Их душу радости окрасили, печали омыли сказочно. Мгновенно их влекли улыбки легкие. Вся радужность земли принадлежала им, и годы их смягчали. Они видали жизнь и музыке вдали внимали. Знали сон и явь. Любовь встречали и дружбу гордую. Дивились. И молчали. Касались щек, цветов, мехов… Они ушли. Так ветры с водами смеются на просторе, под небом сладостно-лазоревым, но вскоре зима заворожит крылатую волну, плясунью нежную, и развернет морозный спокойный блеск, немую белизну, сияющую ширь под небом ночи звездной. <Январь 1920>

551. «Лишь это вспомните, узнав, что я убит…» {*}

Лишь это вспомните, узнав, что я убит: стал некий уголок, средь поля на чужбине, навеки Англией. Подумайте: отныне та нежная земля нежнейший прах таит. А был он Англией взлелеян; облик стройный и чувства тонкие Она дала ему, дала цветы полей и воздух свой незнойный, прохладу рек своих, тропинок полутьму. Душа же, ставшая крупицей чистой света, частицей Разума Божественного, где-то отчизной данные излучивает сны: напевы и цвета, рой мыслей золотистый и смех, усвоенный от дружбы и весны под небом Англии, в тиши ее душистой. <Январь 1920>

552. «Из дремы Вечности туманной…» {*}

Из дремы Вечности туманной, из пустоты небытия над глубиною гром исторгся: тобою призван, вышел я. Я расшатал преграды Ночи, законы бездны преступил и в мир блистательно ворвался под гул испуганных светил. Распалось вечное молчанье… Я пролетел — и Ад зацвел. Каким же знаком докажу я, что наконец тебя нашел? Иные вычеканю звезды, напевом небо раздроблю… В тебе я огненной любовью свое бессмертие люблю. Ты уязвишь седую мудрость, и смех твой пламенем плеснет, Я именем твоим багряным исполосую небосвод. И рухнет Рай, и Ад потухнет в последней ярости своей, и мгла прервет холодным громом стремленья мира, сны людей. И встанет Смерть в пустых пространствах и, в темноту из темноты скользя неслышно, убоится сиянья нашей наготы. Любви блаженствующей звенья ты, Вечность верная, замкни! Одни над мраком мы, над прахом богов низринутых, — одни… <Январь 1920>

553. «Троянские поправ развалины, в чертог…» {*}

Троянские поправ развалины, в чертог Приамов Менелай вломился, чтоб развратной супруге отомстить и смыть невероятный давнишний свой позор. Средь крови и тревог он мчался, в тишь вошел, поднялся на порог, до скрытой горницы добрался он неслышно, и вдруг, взмахнув мечом, в приют туманно-пышный он с грохотом вбежал, весь огненный как бог. Сидела перед ним, безмолвна и спокойна, Елена белая. Не помнил он, как стройно восходит стан ее, как светел чистый лик… И он почувствовал усталость, и смиренно, постылый кинув меч, он, рыцарь совершенный, пред совершенною царицею поник. Так говорит поэт. И как он воспоет обратный путь, года супружеского плена? Расскажет ли он нам, как белая Елена рожала без конца законных чад и вот брюзгою сделалась, уродом… Ежедневно болтливый Менелай брал сотню Трой меж двух обедов. Старились. И голос у царевны ужасно резок стал, а царь — ужасно глух. «И дернуло ж меня, — он думает, — на Трою идти! Зачем Парис втесался?» Он порою бранится со своей плаксивою каргой, и, жалко задрожав, та вспомнит про измену. Так Менелай пилил визгливую Елену, а прежний друг ее давно уж спал с другой. <Январь 1920>