Столичная штучка

— К сожалению, не каждую ошибку можно исправить, — с болью сказал Толя, — даже если от этого зависит вся твоя дальнейшая жизнь. Наверное, говорить на эту тему больше не имеет никакого смысла. Что бы я ни сделал и как бы теперь ни поступил, изменить ничего не удастся. — Голос Анатолия был чужим и подавленным, и по тому, как он прятал глаза, стараясь не встретиться с матерью взглядом, Ева Юрьевна поняла, что сын чего-то недоговаривает.

— Ты… видел ее? — внимательно наблюдая за сыном, Ева Юрьевна заметила, как по лицу Анатолия пробежала едва уловимая тень.

— Кого? — наивный взгляд Толи не смог обмануть бдительности старой леди.

— Давай не станем осложнять друг другу жизнь.

В ее надтреснутом голосе зазвучала усталость, и, устыдившись своего малодушия, Анатолий посмотрел на мать, улыбнулся одними глазами, и лицо его озарилось внутренним светом, теплым, добрым и необыкновенно ласковым.

— Я люблю ее больше всего на свете, — вкрадчиво произнес он.

При этих словах уголки губ старой леди слегка дрогнули, и где-то на самом дне выцветших глаз заплескалась боль. То, что приросло насмерть, пригорело, по живому резать было непросто, но другого выхода не было. Выпрямив и без того ровную спину, она сделала над собой усилие и, загасив в глазах огонек обиды, негромко произнесла:

— Это должно было случиться, в одном сердце двум женщинам места не хватит. — Увидев, как передернулось лицо сына, она торопливо набрала в грудь воздуха и, пока он не успел возразить, продолжала: — Я не смогу тебя делить ни с кем, никогда этого не делала и не намерена начинать сейчас. Наверное, просто наступило такое время, которого я боялась всю свою жизнь и ждала одновременно: ты вырос и больше во мне не нуждаешься. Если твое сердце узнало, что такое любовь, значит, пора отпустить тебя.

Слова давались Еве Юрьевне тяжело. Нервно разломав сигарету, не выкуренную даже на треть, о край пепельницы, она автоматически взяла следующую, но, покрутив ее в пальцах, отложила в сторону.

— Сорок восемь — не край, ты еще не стар, и у тебя впереди есть то, чего у меня нет и, к сожалению, уже не будет никогда, — времени. Заглянуть за край раньше времени не дано ни одному грешному существу, потому что возврата с края нет, как нет смерти для того, кому Бог дал познать, что такое любовь.

— Я не боюсь края, мама, так устроен мир, и не в моих силах перекроить его. Я люблю, и мне достаточно того, что рядом со мной есть человек, значащий для меня больше, чем собственная жизнь. Даже если она никогда не сможет простить меня, мне будет достаточно знать, что я дышу с ней одним воздухом, смотрю на одно небо, живу с ней в одном городе и хожу по тем же самым улицам, что и она. Мне больно, мне так больно, мамочка, но в мире нет ничего, ради чего я отказался бы от этой боли.

Слова Анатолия наполняли душу Евы Юрьевны восторгом и острой щемящей болью невозвратимой утраты. Все, к чему она стремилась столько лет, было перечеркнуто, и под ее жизнью подведена уверенная черта. Осознав глубину потери, она поняла, что проиграла окончательно и бесповоротно, и ее старческие пергаментные губы растянулись в горькой улыбке.

* * *

— Нет, Вовчик, поскольку деньги тебе отдавать придется по-любому, без бабушки нам никак не обойтись, даже не заикайся, — рыжие брови Федора почти сошлись на переносице. Озабоченно барабаня карандашом по исчерченному схемами листу бумаги, он искоса взглянул на понурившегося Володю. — Я что-то никак не возьму в толк, почему ты так активно восстал против моей изумительно гениальной идеи, может, просветишь?

Громко выпустив воздух, Володя жалобно вздохнул, и по его нерешительному движению плечами Федор вывел, что в душе друга идет борьба между желанием поделиться очень важным и, судя по всему, не очень приятным воспоминанием и намерением оставить все как есть.

— Что ты вздыхаешь, будто кошелек потерял? — Федор отложил карандаш и взглянул на друга более требовательно. — Знаешь, ты довздыхаешься: я плюну на все, развернусь и уйду, мне что, одному это все нужно? Давай, не тяни резину, выкладывай, почему при имени Евы Юрьевны ты впадаешь в состояние столбняка.

— Обидно ощущать себя дураком, — нахохлился Володя, отводя глаза в сторону.

— Не говори глупостей, на твоем месте мог оказаться другой, у всякого бывают проколы, так что же, каждого в дураки записывать? — стараясь подбодрить Нестерова, доброжелательно спросил Шумилин.

— Каждого не надо, а меня стоит записать в этот список дважды, — решительно отвергая помощь друга, неожиданно выдал Володя.

— На основании чего такая гипертрофированная самокритика и неземная любовь к собственной персоне? — удивленно произнес Федор.

— Не хотел я говорить, но ты же, как пиявка, все равно не отцепишься, пока всю кровь не выпьешь. Три месяца назад, под Новый год, со мной произошла почти такая же история, из которой, если бы не бабушка, я бы лапы так и не вытащил, — сморщившись, неохотно проговорил Володя.

— Вот это фольтик! — изумлению Федора не было предела. — А почему я об этом ничего не знал?

— Я вообще никому не хотел говорить, думал, все, поумнел, второй раз на те же самые грабли наступать ни за что в жизни не стану, а ровно через три месяца влип еще сильнее.

— Да что за история такая, говори толком, я ничего не понимаю, — мотнул головой Федор, и, качнувшись, его огненная шевелюра заплясала мелкими солнечными зайчиками.

— Особенно рассказывать-то и нечего. Один знакомый попросил меня посидеть в торговой палатке вместо него всего каких-нибудь десять-пятнадцать минут, а потом вместе с этим знакомым заявился хозяин всей этой кухни и выяснилось, что за время последней смены из кассы пропала приличная сумма денег. Ты же понимаешь, что ему было не с руки выяснять, кто где был, кто кого заменял, — с обидой выговорил он. — Поскольку нас было двое, он расписал на нас долг поровну, вот и вся история.

— А Ева Юрьевна здесь при чем? — спросил Федор.

— А, бабуля! — невольно улыбнулся Володя. — Знаешь, идти мне тогда было некуда: отец только-только перебрался к своей новой жене, с матерью мы серьезно поругались, а девчонка, у которой я тогда завис, выгнала меня, как паршивого щенка.

— За что ж она тебя так? — каждый новый факт, услышанный от друга, был удивительнее предыдущего. Шумилину, отродясь не дорожившему женским обществом, было непонятно, как можно было позволить какой-то вертихвостке обращаться с собой подобным образом.

— Известное дело за что, — усмехнулся непонятливости друга Вовчик. — Пока деньги были, она меня терпела, а когда закончились — вместе с вещами отправила на все четыре стороны. На улице я ночевать не мог, домой идти — гордость не позволяла, вот я и двинул к бабуле.

— А почему ты не пришел ко мне? — Володя услышал, как в голосе друга зазвучала обида.

— Знаешь, со мной тогда что-то такое происходило, я почти ничего не соображал, хорошо хоть до этого додумался, — оправдывался Володя.