Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания

Пока комендант шлифовал Галактионова, улыбающийся дежурный поставил в мой отпускной необходимый штампик и подмигнул мне, отдавая. Все дежурные назначались из обычных флотских частей, терпели от комендантской службы тот же беспредельный террор и были очень рады каждому проколу в их деятельности.

— и лично доставить больного офицера по месту дислокации его семьи! Вам все понятно?! — закончил свой воистину выдающийся монолог Зверев.

— Так точно, товарищ подполковник! Есть! Разрешите выполнять?! — лицо Галактионова излучало готовность доставить меня не только в Стрелецкую бухту, но и куда подалее, включая родное Гаджиево, Барбадос или на худой конец острова Тристан-да-Кунья.

Домой мы ехали на все том же комендантском грузовике, правда, теперь я сидел в кабине между угрюмым водителем в морпеховской форме и потным Галактионовым, тяжело и обиженно сопящим и ежеминутно вытирающим стекающий пот. Весь путь мы проделали молча, а у подъезда моего дома несказанно удивили жену, гулявшую с коляской на улице. Ей уже давно позвонила теща и доложила о моем скором прибытии. Прибытие немного растянулось во времени, и жена уже начала волноваться, когда меня доставил грузовик с комендантскими эмблемами на борту и с полным кузовом патрульных. Вылезая, я выплюнул надоевшие тампоны изо рта, благо кровь уже давно перестала сочиться, а извлечь их раньше я поостерегся в исключительно стратегических целях. На прощанье помощник коменданта пробурчал что-то похожее на извинения, хотя по его лицу было видно, что он не прочь разжаловать меня в матросы на месте и сразу заключить в острог на максимально возможный срок. А еще лучше, просто расстрелять без суда и следствия из табельного Макарова.

Вот так закончились одни сутки моей нелегкой флотской жизни, включившие в себя и зубную боль, и прибалтийскую эстраду, и вездесущую комендантскую службу. В Палдиски я вернулся вовремя, везя с собой мешок новеньких и красивых севастопольских миц. А через несколько лет развалился Союз. Эстонские власти разломали и превратили в груду обломков наш учебный центр в Палдиски, и где-то там на его развалинах, наверное, догнивала одна из привезенных мной фуражек. Севастополь приватизировала Украина, и в одночасье, пользуясь отсутствием командующего Черноморским флотом, вся комендантская служба во главе с комендантом полковником Зверевым приняла присягу на верность Украине. Не принял присягу только один офицер — капитан 3 ранга Галактионов. Это он, доложив командованию флота об измене коменданта, возглавил взвод морской пехоты из Казачьей бухты, за считанные минуты очистивший комендатуру от украинских ренегатов, да так лихо, что те не успели забрать даже свои личные вещи, а свой собственный автомобиль Зверев не мог забрать со двора комендатуры целый месяц. Наверное, в те минуты Галактионов испытывал долгожданный миг триумфа, отмщения за многие унижения, испытанные им за эти годы. Галактионов стал российским комендантом Севастополя, ничуть не изменив стиль деятельности комендантской службы, хотя со временем, и постепенным уходом российского флота сам он невольно изменился, как изменился и Севастополь, ставший уже совсем другим городом.

Карьера, однако…

Карьера (итал. camera — бег, жизненный путь, поприще, от лат. carrus — телега, повозка) — продвижение вверх по служебной лестнице, успех в жизни.

История эта принадлежит к числу тех самых флотских мифов, которые никто ни подтвердить, ни опровергнуть не может, но все обязательно когда-то где-то и совершенно случайно слышали. Точно так же слышал ее и я. А потому прошу простить мне, простому инженер-механику флота, определенное незнание сложной люксовской структуры братьев-надводников и даже определенный дилентализм в изложении нюансов надводной флотской жизни. Просто легенда эта стоит того, чтобы ее рассказать, хотя бы потому, что есть в ней нечто такое, что и на самом деле поможет понять, пусть и не в полном объеме, что такое Военно-морской флот.

Давно ли, недавно ли, но учился в славном городе Севастополе в ЧВВМУ им. Нахимова, в начале 80-х годов один кадет. Учился он вроде на ракетчика, а может, и не совсем, и был столь знатным раздолбаем, что доковылял до выпуска едва-едва, совершив при этом три захода на отчисление, но благодаря то ли рабоче-крестьянскому происхождению, то ли воле случая, кортик свой получил исправно, в срок, в одном могучем строю со всеми остальными выпускниками.

Но беспутное пятилетие все же аукнулось при распределении. И загнали свежеиспеченного летеху как элемента неблагонадежного и к дальнейшему карьерному росту негодного в то место, которое для любого другого выпускника славного училища Нахимова считалось глухой ссылкой: в отдельный дивизион малых ракетных катеров, командиром пусковой установки, с должностным потолком аж старшего лейтенанта. Надо сказать, что дивизион этот базировался не в Севастополе, не в Феодосии, и даже не в самом Донузлаве, а где-то рядом, на выселках, и представлял собой три устаревших до состояния импотенции ракетных катера времен хрущевских устрашений мира.

Вот ведь удивительная штука — военно-морская служба! Для одних Крым, солнце, природа, теплое море и всегда свежий воздух — просто мечта и сказка, а для других — провал и забвение. Интересна и увлекательна, наверное, служба офицера-надводника. Но не об этом разговор.

Отгуляв свой положенный лейтенантский отпуск, обреченный летеха прибыл в свой дивизион. Представился, как положено по Корабельному уставу его командиру, аж целому капитану 3 ранга, затем своему командиру катера, умудренному опытом капитан-лейтенанту, и впрягся в корабельную рутину. Так и завертелось: отколупывание ржавчины от катера-ветерана, непрекращающаяся покраска всего, что не движется, написание горы планов на все случаи жизни, ну и, само собой, ежедневный телесный осмотр личного состава на предмет следов вшивости и отсутствия членовредительства. Был он на умирающем дивизионе единственным лейтенантом, а посему пинался озлобившимся на жизнь командиром дивизиона нещадно, по поводу и без оного. От всего этого состояния перманентного насилования и хронической жизненной безысходности в редкие часы схода на берег летеха заливал свое беспросветное существование дешевым крымским портвейном «Приморский», закусывая его сочными караимскими пирожками и пуская по ночам скупую мужскую слезу на пахнущие терпкой лавандой упругие груди гарнизонных куртизанок. Так бы, наверное, и служил он до седых волос и самопроизвольного вытекания соплей, если бы не одно историческое для флота знаменательное событие.

В этот же год могучий советский ВПК родил очередной, не побоюсь этого слова, шедевр военно-морского кораблестроения. Со стапелей города Николаева, сошел первый тяжелый ракетный крейсер «Слава», позднее за свою дремучую убойную силу прозванный натовцами «ракетным оскалом социализма». И вот, пройдя кучу ходовых испытаний, отбороздя на всех ходах черноморские полигоны, крейсер подошел к самому главному: испытанию своих могучих ракетных систем. Советские кораблестроители не зря славились своим умением всунуть максимально возможное количество оружия в заданный свыше объем, поэтому «Слава» предназначалась для уничтожения не просто одного отдельно взятого авианосца, а, чего уж стесняться, всей авианосной группы со всеми шаландами в окрестности.

В связи с этими возможностями крейсера на полигоне распихали десяток отслуживших свое кораблей-мишеней, а на отстрел этих ветеранов решил прибыть сам главковерх Горшков со всей своей штабной свитой. Да еще и «зеленых» краснолампасников прихватили с полтора взвода, хвастануть обновкой. Для комфортабельного вывоза всей этой оравы отдраили штабное судно «Эльбрус», придав его внешнему и внутреннему виду глянец, достойный московской золотопогонной братии. В целях секретности и безопасности все страны, суда которых, случайно или нет, могли забрести в район стрельб, загодя предупредили об учениях и для пущего страха натыкали вокруг полигона корабли Черноморского флота. А так как и стрельбы предстояли неординарные, можно сказать, даже судьбоносные, на оцепление полигона выгнали все возможные плавсредства, чтобы не то что фелюга, доска с гвоздем не проскочила. И вполне естественно, что и дремучий дивизион также был определен в какой-то глухой квадрат полигона, дабы и дело делать, и глаза флотоводцам не мозолить.

И вот настало то самое время «Ч». «Слава», громыхая подъемниками крышек шахт, занимает позицию для стрельбы. Горшков со штабом на мостике «Эльбруса» с ноги на ногу переминается. Общевойсковые маршалы с генералами по гальюнам отираются, страдая от качки и морской болезни. Короче, все на своих местах. Стреляла «Слава», естественно, болванками, а не боевыми ракетами. Но и та болванка, если уж ненароком в корабль попадет, все равно делов натворить может ого-го!

Все бы хорошо, но ведь это — не война, а испытания. Техника только учится работать. Все болванки «Славы» легли точно в цель, только вот у одной что-то в электронных мозгах наперекосяк пошло, и начала она себе другую цель подыскивать. И ведь нашла! «Эльбрус». Со всеми царедворцами на борту. А Главком уже всех обрадовал успешными результатами стрельб, и вестовые забегали по гарсункам готовя кают-компанию к банкету. Главкому резво доложили о конфузе. Мол, летит, тащ адмирал, и скоро будет. Тот недолго думая дает команду: сбить этот «чемодан» всем, чем возможно, мне ложка дегтя в бочке меда ни к чему! Корабли оцепления напряглись, шарахнули с разных сторон, разнесли болванку в молекулы и опасность от флотоводцев отвели. Даже с летехиного дивизиона раза три грохнули своими устаревшими игрушками, под шумок, решив пару утерянных списать. Когда Главкому доложили, что опасность устранена, старый царедворец мысленно перекрестился и приказал определить, кто именно сшиб непослушную железку, и пригласить того, невзирая на возраст и звание, на предстоящий банкет.

Ракетчики траектории подсчитали, данные приборов сверили, и оказалось, что сбили взбесившуюся железяку с одного старого ракетного катера, с установки левого борта, а попросту именно тот зачуханный летеха, о котором и идет речь. Может, и не так все было, может, никто ничего и не подсчитывал, а просто ткнули пальцем, не знаю, да никто и не узнает уже, но то, что судьба лейтенанта с этого момента изменилась, это факт.

Строго запросили на катер: «Кто командир установки?» С катера рапорт: «Лейтенант Пупкин». Им в ответ: «В 18.30. Пупкину прибыть на «Эльбрус» на аудиенцию к Главкому. Форма одежды парадная. При кортике». И точка. Зачем, почему, для чего — хрен знает. Гадайте мол, сами.

На ракетном катере напряглись. Командир корабля, седовласый капитан-лейтенант, высвистав Пупкина, расспросил того обо всем, начиная от родства в Москве и окрестностях и заканчивая тайной аморальщиной. Но тот ни в каких грехах не признавался, разве только в мелком хулиганстве недавних курсантских времен и бытовом пьянстве, которые на вызов к Главкому явно не тянули. Делать нечего. Приказ есть приказ, его выполнять надо. Но вот только обнаружилось, что, похоронив свою будущую карьеру, Пупкин после выпуска забросил свой парадный мундир где-то на берегу в съемной квартире, и с тех времен его ни разу не доставал. Срочно провели ревизию имеющихся на борту парадных офицерских мундиров, и нашелся всего один, более или менее сидевший на Пупкинской фигуре — мундир командира. Старый каплей думал недолго. Трезво рассудив, что если Пупкин не врет, то вызов к Главкому какая-то ошибка, а если врет, то уж все равно за что по балде получать. Он напялил на Пупкина свою щегольскую парадку, предварительно отстегнув с тужурки свои «песочные» награды и прочие знаки, указывающие на срок службы владельца мундира. Звездочки с погон удалять не стал, пущай летеха где-нибудь в общем строю с каплейским достоинством постоит, а портить окончательно свой мундир вырыванием звездочек и отпарыванием нашивок посчитал уж слишком большой жертвой. Так и убыл свежевымытый, свежепостриженный и выбритый до синевы лейтенант Пупкин в каплейском мундире в полном недоумении и с долей изрядного испуга на рандеву к Главкому на мерно тарахтящем баркасе, по спокойной вечерней глади Черного моря.