Странники между мирами

Он потащил Фейнне за собой, и они вместе покинули дом. Оказавшись на свежем воздухе, Фейнне судорожно вздохнула. Внезапно она ощутила мириады запахов, прежде от нее сокрытых, и возненавидела свое заточение еще больше.

Хессицион поставил ее посреди двора, несколько раз вынуждал менять положение, затем быстро нарисовал на земле несколько формул и столь же стремительно затер их ногой.

С Фейнне творилось что-то странное. Все тело девушки тряслось, по рукам пробегали судороги. Видно было, как она открыла рот и что-то говорит, но слова звучали неслышно. Затем в ее распахнутых глазах мелькнул ужас. Мгновение герцогу почудилось, будто девушка прозрела — она явно видела нечто. Затем по воздуху пролетела рябь, и Фейнне рухнула на землю — она потеряла сознание.

Хессицион предупреждающе вскинул ладонь, не позволяя приближаться к упавшей девушке, наклонился над ней и дважды сильно тряхнул ее за плечо. Она простонала, на сей раз отчетливо и громко.

Хессицион в отчаянии всплеснул руками.

— Она вернулась! Проклятье! В расчетах была ошибка... Но я не отступлюсь. Подберите этот хлам. А другого объекта нет?

* * *

Фейнне пришла в себя и поняла, что снова находится в прежней комнате. Она лежала в постели, переодетая в чистую рубашку и укрытая теплым одеялом. Потянувшись к столику, где обычно стояло умывание, девушка нащупала чашку с теплым молоком. Пальцы ее бессильно скользнули вниз, чашка чуть качнулась, несколько капель пролилось.

Затем Фейнне ощутила чье-то присутствие. Подняла голову:

— Кто здесь?

Ответа не последовало. Фейнне тяжело упала обратно на подушки. Она чувствовала себя больной — но не так. как бывало в детстве, когда по телу бродила теплая истома и вокруг суетились слуги. В те времена, хворая обычными детскими недугами, Фейнне особенно остро ощущала вкус пищи: ей подавали лакомства — любые, по её капризу. Музыка звучала для нее в такие дни слишком громко — Фейнне улавливала тончайшие обертоны и наслаждалась почти болезненно. И никогда так не трогали ее истории вымышленных людей, описанные в книгах, как в дни былых болезней: Фейнне слушала чтение и тайно сладко плакала, отвернув лицо к подушке.

От теперешней болезни она просто устала. Еще одно неведомое доселе чувство. Так устают люди не за день, даже не за месяц трудов; такое состояние наступает после многих лет непрерывной, тяжелой, ненавистной работы. Те самые люди, для кого счастьем будет простое уменьшение нагрузки на надтреснутый хребет.

— Что вы сделали со мной? — спросила Фейнне того невидимого, который находился в ее комнате и следил за её пробуждением. Голос девушки прозвучал хрипло, незнакомо.

Ей опять не ответили. Не потому, что не хотели выдать своё присутствие, вдруг поняла Фейнне, а просто потому, что не видели необходимости что-либо объяснять ей. Она — никто, вещь, «объект», как выражался Хессицион.

Сумасшедший старый ученый совершенно явно не узнавал в «объекте» свою былую студентку. Поначалу Фейнне не понимала — почему такое возможно, и начала размышлять над этой проблемой. В конце концов она пришла к забавному выводу: существует порода людей, слишком занятых собственным внутренним миром; они способны воспринимать не столько других людей, сколько другие функции. Переменит человек функцию — и сразу же перестанет быть узнаваемым.

И таких — большинство. На этой особенности восприятия посторонних людей основаны все переодевания. Никто не узнает графиню, если на ней будет платье служанки, потому что в девушке, которая носит фартук, будут прежде всего видеть ее функцию — подать, принести, унести, вычистить, прибрать.

«Довольно странное преимущество в том, чтобы быть слепой, — думала Фейнне, — поскольку слепые различают не чужие функции, а прежде всего собственные ощущения. Я почти уверена, что человек, который сидит сейчас неподалеку, — тот же самый, что присутствовал при опытах. Хотя я не могу его видеть, а сам он молчит».

Она принялась перебирать в мыслях вчерашние впечатления. Ее привели на свежий воздух и несколько раз заставляли переходить с места на место. Затем она почувствовала прикосновение к своей коже. Нечто влажное, тонкое. Почти невесомое. Оно погладило ее, и ей сделалось отвратительно.

Это было не просто физическое отвращение — гадливость охватила все ее существо. Она пыталась вырваться, прервать контакт, избавиться от омерзительной близости чего-то невидимого, но оно держало крепко. Фейнне не могла даже шагу ступить. Ее как будто поместили в плотный кокон воска и облепили со всех сторон. Дышать становилось все труднее, а отвратительное присутствие росло и постепенно делалось всеобъемлющим, и Фейнне уже знала, что оно — серое.

И в этот миг она увидела перед собой нечто. Не так, как случалось во снах, когда ей являлись некие цветовые пятна или предметы, всегда исключительно яркие и предельно объемные, помещенные в ее память осязанием и оттого обладающие почти вязкой материальностью. Нет, она увидела нечто глазами, зрением. Это напоминало злое издевательство над тем чудом, которое постигло Фейнне в саду Академии. Она обнаружила, что стоит посреди густого тумана. Здесь присутствовали, кажется, все оттенки серого: каждая капля, неподвижно застывшая в воздухе, обладала собственным цветом, и на какую ни глянь — будет безрадостнее соседней: блекло-серые и густо-серые, почти черные и синюшно-серые, несущие в себе крохотную болезнь и розовато-серые, точно прообраз всякой грязи, всякой испачканности. Мгновение за мгновением капля приклеивалась к капле, и все вместе они выстраивали некое неопределенное месиво.

Внутри этого месива Фейнне начала различать вторую человеческую фигуру: нелепого старика с угловатыми локтями. Он яростно гримасничал и явно что-то кричал, обращаясь к ней, к Фейнне, однако она не могла расслышать ни звука, как ни старалась: все поглощал серым туман.

Как ни безобразен был старик, он пугал Фейнне гораздо меньше, чем все прочее. Он был таким же, как она: живым. Он, как и она, помещался посреди мрака безнадежности. Он тоже мечтал вырваться. И в отличие от нее он знал, как это сделать. Знал — но не умел. А она умела, но не знала...

Внезапно Фейнне поняла, что если сумеет пробиться к нему, то вместе они, возможно, разорвут туман и окажутся в каком-то ином месте. Но сколько она ни тянулась, у нее по-прежнему не получалось освободиться.

Ценой невероятного усилия она выдернула руку — на краткий миг. Что-то хрустнуло у нее в спине, и Фейнне погрузилась в черноту, которая не была избавлением: там оставалась боль, но не стало гримасничающего старика...

Внезапно наблюдавший за девушкой заговорил.

— Что ты чувствуешь? — спросил он.

Теперь не ответила она.

Это ему не понравилось.

— Пора объяснить тебе кое-что, — промолвил он. — Ты будешь говорить, иначе у тебя начнутся большие скорби.

Она опять отмолчалась.

— Ты, верно, полагаешь, будто вытерпишь все, — продолжал голос, — но не стоит заблуждаться. Ты и десятой доли не знаешь того, на что я способен.

— Мне все равно, — сказала Фейнне.

— Нет, тебе не все равно! — Голос переместился и теперь звучал прямо над ней. — Я сумею сделать так, что ты заговоришь!

— Да я и так могу заговорить, только не хочу...

— Что ты видела там, где была?

— Ничего.

— Ты что-то видела, — настаивал голос.

Она повела глазами: вверх, вбок, вниз, снова вбок. Фейнне знала, что это выглядит неприятно: нянюшка запрещала ей так делать, когда Фейнне была маленькой.

Собеседник Фейнне взял чашку и облил девушку молоком, после чего вышел из комнаты. Она продолжала лежать на мокрой подушке неподвижно, и молоко стекало по ее лицу, как слезы.

* * *