Странное это ремесло

В отличие от своего партнера скрипач был немолод и очень худ. В его тонком лице с высоким лбом, в чуть поредевшей седой шевелюре было какое-то благородство, подчеркиваемое черным галстуком-бабочкой и смокингом, ветхость которого не бросалась в глаза, во всяком случае издали.

Чтобы хоть как-то отблагодарить его за проявленную любезность, я спросил, что ему заказать.

— Стакан красного будет за счет содержателя… Но один сандвич с вашего разрешения… если это не слишком нахально с моей стороны… — ответил он мягким и неожиданно низким для такого худого человека голосом.

— Что вы, такой пустяк… — возразил я, жестом подзывая кельнера, который и без того направлялся к нам с уже упомянутым стаканом вина.

— Давно вы играете в этом бедламе? — спросил я, намекая на то странное обстоятельство, что во время исполнения музыкальных номеров шум в зале не только не стихал, но усиливался.

— Увы, вот уже три года.

Потом, после неизбежной паузы, часто прерывающей беседу незнакомых людей, добавил:

— Собственно, мне следовало сказать не «увы», а «к счастью».

— Вам лучше знать.

— Нет, правда, «к счастью». Потому что этот «Якорь» (так называлось кафе) — последнее мое прибежище. А за ним — бездна…

— Ну, таких «якорей» в Париже, наверно, сколько хочешь.

— Ошибаетесь. Их нет. Теперь все вытеснено музыкальными автоматами или джазами с их ударниками и воплями. Музыка стала простейшим занятием: один футболист с сильными конечностями за барабаном, один эпилептик за роялем и один заика у микрофона — вот вам и вокально-инструментальный ансамбль.

Кельнер поставил перед нами тарелку с сандвичем — длинным тонким батоном с ветчиной (хлеба много, ветчины мало). Скрипач взял сандвич, хотел было откусить, но положил назад, на тарелку, и задумчиво посмотрел на меня, словно прикидывая, стою я или нет серьезного разговора.

— Слушая, как я тут играю разные там «О соле мио» и прочее, вам, наверно, трудно поверить, что я когда-то играл Сарасате и Паганини.

— Нет, отчего же? Я верю.

Видимо, это успокоило его, и он принялся за сандвич. Жевал он медленно, стараясь контролировать движения своих не слишком устойчивых зубных протезов, и рассеянно смотрел куда-то поверх голов сидящих в зале людей. Посетители вели себя тихо — вероятно, потому, что не надо было перекрикивать оркестр.

— Почему же вы играете «О соле мио» и тому подобное? Вам это, должно быть, страшно надоело.

— Потому, что наш богатырь-аккордеонист ничего другого не знает. Весь его репертуар — два десятка песен, из которых половила сентиментальные итальянские романсы, а вторая половина — «мюзетт» — простецкие французские танцы. Итальянские пускаются в ход, когда надо растрогать публику, а «мюзетт» — для пущего веселья. Учить его чему-то еще — бессмысленно, все равно он будет исполнять это либо на манер итальянской песни, либо на манер «мюзетт».

Краснощекий толстяк аккордеонист оказался легок на помине. Он подошел к нам в наилучшем расположении духа и сказал:

— За работу! Хозяин говорит, что мы слишком долго прохлаждаемся.

Мой собеседник так и не доел сандвич, педантично вытер бумажной салфеткой свои длинные худые пальцы и, слегка кивнув мне, поднялся на эстраду. Пока он играл, я не спускал с него глаз, пораженный контрастом между необычайной подвижностью рук и странной неподвижностью лица. Казалось, он предоставил пальцам извлекать из скрипки звуки, тогда как сам находился далеко-далеко от этого прокуренного зала, не только где-то в другом месте, но, может, и в ином времени, том самом, когда он еще играл Сарасате и Паганини.

Я не слишком большой знаток музыки и не мог оценить степень его виртуозности, но даже непосвященному было ясно, что это музыкант более высокого класса, чем обычный скрипач в забегаловках.

— Как вы оказались в этом «Якоре»? — спросил я его в другой вечер, когда снова заехал сюда, чтобы убить время в ожидании самолета.

— Как человек оказывается на последней остановке? — он пожал плечами. — После того как проделает весь обычный маршрут, верно? Начинаешь от центра, с зала «Гаво» или «Плейель», пока не докатишься до окраины, какого-нибудь «Якоря» или «Золотого петуха».

Он замолчал, задумавшись, словно мысленно повторял весь этот долгий путь от центра города до окраины.

— Я играл в составе известного квартета. Известного, но плохо оплачиваемого, и поэтому двое моих коллег перешли солистами в большой оркестр.

Я тоже перешел, хотя и не на положение солиста. Потом началась война, и наш оркестр распался. После войны мне уже не удалось устроиться в серьезный ансамбль. «Постарел», — говорили мне. Или же: «Стиль у тебя устаревший». И я был вынужден проехать остановку — поступить в мюзик-холльный оркестр «Фоли бержер». Потом остановкой дальше — в ресторан на Больших бульварах, а уж после Больших бульваров — остановка за остановкой, пока не очутился здесь.

Он снова замолчал и оглянулся по сторонам, словно решая, не пора ли подняться на эстраду. Но аккордеонист беззаботно торчал у стойки, выставив на обозрение публики свой внушительный зад, и с увлечением беседовал с двумя представителями местной алкогольной гильдии. Все было в порядке.

— Остановки — это еще не самое тяжкое. К ним привыкаешь. Времени, чтобы привыкнуть, предостаточно. Куда хуже — промежутки между ними. Когда торчишь на бирже для безработных музыкантов. Неделю за неделей. Унизительные прослушивания и унизительные суждения всяческих импресарио, которые, возможно, кое-что смыслят в голых ножках, но о скрипке и понятия не имеют… Отказы… Увольнения…

Он отодвинул пустой стакан и наклонился ко мне ближе.

— Несколько лет назад у одного моего коллеги парализовало правую руку. Представляете, что это такое для скрипача? Но именно тогда я впервые подумал, что чужая беда трогает нас, только когда она слишком уж очевидна. Его парализовала болезнь. Но разве я и великое множество других, что торчат на бирже труда, разве мы тоже не парализованы, хотя и не болезнью? Разве это не паралич, когда ты годами не можешь исполнить что-то… что-то настоящее… Если же сказать об этом кому-нибудь, тебе ответят: «А почему не можешь? Играй! Кто тебе мешает? Тебя что — паралич хватил?»

— Вы, наверно, все же играете для себя.

— Иногда. Впрочем, это было очень давно. До того, как я продал свою скрипку, настоящую скрипку. Не видите разве, что я играю сейчас на какой-то жалкой доске… Самому противно слушать. Да я стараюсь и не слушать…

— За работу! — прозвучал в эту минуту ленивый голос толстяка аккордеониста. — Хозяин говорит, мы совсем распустились…

— Закажите себе что-нибудь, — предложил я скрипачу, когда подошло время следующего перерыва.

— Что заказать? Стакан вина ставит хозяин… Но если позволите, сандвич… Один сандвич вполне заменяет ужин.