Стратегии счастливых пар
Шрифт:
Муж для нее всегда значил больше, чем она сама, ибо искренняя славянская жертвенность присутствовала в ней от рождения, была развита бабушкой и подкреплена принятыми в ходе жизни строгими принципами. Но так же верно и то, что игра с традиционно распределенными ролями в ее жизни получилась лишь с адекватным ее уровню мужчиной, которого она распознала далеко не сразу. Несмотря на внешнюю мягкость, Мстислав Ростропович выявился достаточно сильным типом, непримиримым борцом с фальшью и фарсом. В этом его облик очень похож на наиболее ярких представителей активной интеллигенции советского периода: Андрея Сахарова и Иосифа Бродского. «Он всегда, казалось, держал экзамен перед вечностью», – так написало о нем одно из популярных изданий. И действительно, Мстислава Ростроповича отличала небывалая активность, его натура будто горела, жаждала действий. В музыке, в искусстве, в общественно-политической жизни планеты. Он ко всему считал себя причастным, и это качество стало одним из важных факторов узнаваемости необычайной
Для стандартно мыслящего общества они, верно, казались индивидуалистами, эгоцентричной семьей, сосредоточенной на собственном благе. И вряд ли этой платформе противоречили общественно-политические всплески, наподобие участия Мстислава Ростроповича в защите Белого дома в России или организации благотворительного концерта в помощь пострадавшим от землетрясения в Армении и множества других акций доброй воли, исполненных от души. Просто все в их жизни просматривалось сквозь плотную призму семьи, семья оставалась первой величиной, а все остальное измерялось как категории смежные, весомые, но не дотягивающие до ценности семьи. Потому семье, этой первой и последней священной реликвии, посвящались эпатажные трюки: золотая свадьба в «Метрополе», шумные празднества в честь замужества дочерей. Семья была нитью, связывающей их с миром, все остальное – обрамлением, декорацией, которые могут сменяться, листаться, как главы интересной книги, но нить всегда остается.
В их жизни было немало событий, вызывавших смятение, сковывавших движение, отравляющих пространство. Кажется, борись они каждый поодиночке, пущенные в них стрелы могли бы оказаться смертельными. Для двоих, объединенных в крепкий монолит, низменная, животная сущность недругов, верноподданных прислужников режима и просто завистников из препятствия превращалась в трамплин, основу для нового, еще более ошеломляющего взлета, для сокрушительной победы и утверждения в целом мире.
Марк и Белла Шагал
И я понял: это моя жена… Мои глаза, моя душа.
Долгие годы ее любовь освещала все, что я делал.
Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли и сам оттолкнулся ногой, как будто тебе стало тесно в маленькой комнатушке. Вытянулся, поднялся и поплыл под потолком. Вот запрокинул голову и повернул к себе мою. Вот коснулся губами моего уха и шепчешь…
Я слушаю музыку твоего голоса, густого и нежного. Она звучит и в твоем взоре, и вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх. Нам хочется на волю, сквозь оконные стекла.
Судьба отмерила Марку Шагалу невероятно долгую и в целом счастливую жизнь. Может быть, потому что он родился практически бездыханным и с самых первых секунд своего пребывания в этом мире так настойчиво боролся за жизнь, что неожиданно приобрел совершенно немыслимый иммунитет к смерти, который и берег его почти столетие. А может быть, благодаря непостижимой сосредоточенности, отстраненности от всего мира при непрестанном поиске высшего смысла, большей красоты и идеальной содержательности. Он называл свое искусство «состоянием души», «психопластикой», искренне верил в него, убивая в себе злость за несправедливое отношение к своему творчеству, за неприятие его формы самовыражения. Семейная жизнь живописца стала проекцией никогда не покидающей его внутренней сосредоточенности, в большинстве случаев свойственной ищущим творческим натурам. Для Беллы жизнь с Шагалом стала сопровождением невероятно длинной цепи превращений, после которых, как после долгой химической реакции, из чудесной клубящейся дымки родился легендарный мастер. На ментальном уровне она стала тем непроницаемым кольцом энергии, которое обеспечило его душевную тишину для пробуждения и претворения в жизнь творческих решений. Она всегда стремилась не оставаться на месте, двигаться вместе со спутником. С этим связаны и ее писательские пробы, пробужденная жажда самореализации и движения – до последнего вздоха.
Марк Шагал прожил с Беллой двадцать девять лет – пожалуй, самых важных лет становления и тяжелого движения к признанию, окропленных потом, кровью и слезами, временем полного изменения внешней среды обитания, поломанной сначала большевиками, а затем фашистами. Это были годы отрешенного творчества и страстной любви, проникновенной, нерасторжимой и всепоглощающей любви, одновременно духовной и страстной, в которой хотелось тонуть им обоим. И они тонули… А потом Белла ушла в вечность, оставив на память написанные незадолго до смерти трогательные, как детский плач, «Горящие огни» – свидетельство ее тонкой, проникнутой религиозной духовностью и стремящейся к развитию души.
Прошло горькое время тоски и творческого бессилия, пролетел бесплодный год депрессии, наконец, вернувшись во Францию через восемь лет после смерти Беллы, он связал себя новыми брачными узами и прожил со своей второй избранницей Валентиной Бродской еще тридцать три года – с шестидесяти пяти до девяносто
восьми, в течение которых вторая жена играла роль скорее заботливой матери, тихого, ненавязчивого собеседника и советчика. Это была уже не столько любовь, сколько крепкая дружба и тесная душевная привязанность. И это была уже другая жизнь, вернее, ее вторая серия, достойная и красивая старость, данная Шагалу в награду за роль вечного труженика, отринувшего внешние блага ради поиска духовных истин в художественном измерении. И следуя по стопам народной мудрости, утверждающей, что первая жена дана Богом, попробуем познать наиболее ценные штрихи к семейному портрету Марка и Беллы – двух трепещущих сердец, словно избранных Провидением для доказательства возможности великой и священной любви.Исконно еврейский брак
Отношения Марка и Беллы Шагал во многом базируются на культурно-религиозной традиции еврейского народа. Союзы у евреев вообще отличаются монолитностью и крепостью; если представить, что обычный брак напоминает связанные цементом твердые тела, то брак евреев уже сам по себе скреплен неразрывным клеем глубокой традиции, фантастической сцепкой, тайный состав которой замешан на незыблемых вековых правилах, коллективной установке народа. Конечно, в среде евреев далеко не все браки счастливы, но внешне успешны практически все. Хотя только наивному или неосведомленному человеку показался бы гармоничным союз, скажем, Зигмунда и Марты Фрейд, но даже такие семьи благочинны, наполнены пчелиным гулом потомства и осмысленного терпеливого служения своей изящной немеркнущей культуре. Даже крайне редко случающиеся разрывы, как в жизни двух выдающихся психоаналитиков Эриха Фромма и Карен Хорни, происходят без сопровождающей обычные разводы психической ломки и жестокого душевного стресса, основанного на осознанном причинении боли друг другу.
Действительно, принципы и духовные символы еврейского народа грозным частоколом ограждают от любых низменных порывов, глубоко укоренившаяся склонность к холодному расчету в большинстве случаев обуздывает нетерпение страсти, не позволяя грубо выпячивать стремление к удовлетворению тайных желаний. Часто из глубин еврейских традиций являются свету неординарные союзы – страстные, утопающие в безбрежной любви и нежном аромате, как цветник, залитый теплым летним ливнем; союзы, самодостаточные, обитающие в собственном закрытом от всех мире, питающиеся собственным соком сладострастия и безоговорочного уважения. К таким, кстати, относится совместная жизнь Марка и Беллы Шагал – несмотря на разные истоки, очень похожих по духовной содержательности, жизненным принципам и психологическим установкам.
Инго Вальтер и Райнер Метцгер, авторы короткого и очень живого описания жизни художника, окрестили его «экзотическим созданием», человеком, который самым естественным образом «играл роль аутсайдера и эксцентрика от живописи». Уже в этих многозначительных характеристиках угадывается нелегкий путь, долгий серпантин в обход принятых и утвержденных догм, сопровождающийся сложными перипетиями отнюдь не бескровной борьбы, столкновением с кознями законодателей культурного фундамента общества, а то и просто с непониманием и отторжением на каком-то бессознательном, интуитивном уровне.
Рожденный вторым, но оказавшийся старшим (после смерти брата Давида в детском возрасте от туберкулеза) в почти нищей еврейской семье, Марк столкнулся с удручающей перспективой борьбы за существование, жизнью без намека на спокойствие и счастье, бытием ради куска хлеба. Больше всего из своего тревожного детства он запомнил мозолистые руки отца и его фатальную угрюмость. В обозначении Шагалом образа родителя трогательными словами «как и он, я был молчалив» кроется печальная неосознанная готовность втянуться в тяжелое ярмо, безропотно подставить свое неокрепшее плечо раздирающей его лямке, и так двигаться навстречу неотвратимой гостье – смерти. Но в этих словах и неприятие роли несчастного отца – грузчика, таскающего за гроши бочки с селедкой. Этот человек, который «за тридцать два года не пошел дальше рабочего», который всегда оставался «утомленным» и «озабоченным», стал главным эпицентром психического возбуждения подрастающего Марка. Ранняя психическая напряженность и физическая слабость (он так и не преодолел свою хилость после младенческой борьбы за выживание) вкупе с необычайной энергичностью матери сделали его задумчивым, мечтательно-озабоченным и немного романтичным. «Я посмотрел на свои руки. Они были слишком нежными… Мне надо было найти себе такое занятие, которое бы не закрывало от меня небо и звезды и позволило бы мне понять смысл моей жизни». Таким образом, сын не принял жизненных рамок отца, которые отражали животную борьбу за выживание, оставаясь слишком тягостным бременем для его психики. Но частично принял его семейный уклад, потому что воочию убедился, какой великой силой обладает женственное и материнское, которое помогало нести несчастному отцу его судьбу-крест. Пример родителей казался светлым лишь частично, потому что отец, давший жизнь девяти детям, для Марка являл собою пример тяглового вола, трудящегося с единственной целью – не дать умереть потомству. О собственной самореализации не могло быть и речи. По всей видимости, тут следует искать первопричину отказа Марка Шагала от традиционно большого потомства. В его подкорке навечно засели жгучие слезы детства, когда он со страхом и тоской думал о своем будущем.