Стрела амура
Шрифт:
Он не будет торопиться. В сказке все должно идти своим чередом, потому что иначе сказка взорвется изнутри — так говорила Герцогиня Алисе.
Продолжая ласкать языком ее соски, он осторожно проводил пальцами по напряженной спине девушки, внутренне ужасаясь жесткости собственных ладоней. Ему казалось, что он может поцарапать эту нежную кожу.
Она вдруг обхватила его бедрами, изо всех сил обняла за шею руками, и он вскинул к ней пылающее лицо, не в силах закрыть глаза и отдаться поцелую целиком. Он должен был смотреть на нее. Должен был напиться ее красотой, напитать ею свое тело,
Она была такой маленькой и хрупкой, тоненькой и гибкой, и он страшно боялся причинить ей боль. Он знал свое тело, знал собственную силу и мощь своей плоти, но не испугает ли это ее?
Однако маленькая фея сама прильнула к нему, выгнулась, прижалась, и только судорожный вздох сквозь стиснутые зубы, только темное пламя страсти в огненных глазах, а руки-птицы уже опустились на его плечи, и не осталось в мире ничего — только огонь, тьма и бесконечное море нежности.
Их тела забились в едином бешеном ритме, в старом, как мир, танце для двоих, и он даже не заметил, как вошел в нее, потому что это было естественно, как дышать — быть единым целым.
И тьма начала разрастаться мириадами взрывающихся солнц, рокот Океана заполнил разгоряченные головы, неведомая сила стиснула им обоим горло, и последним выдохом прозвучало под потолком, превратившимся в небо:
Люблю!
Она вновь видела белоснежную равнину, и золотой отблеск на бесчисленных доспехах, и татуированные змеи ползли с мускулистых рук ей на грудь, но не жалили, а растворялись жидким огнем в крови, делали тело невесомым и послушным воле мужчины.
Она не чувствовала боли или неудобства — хотя он был очень велик для нее, и тяжесть его тела почти не давала ей вздохнуть. Однако именно эта тяжесть и была желанна. Она растворялась в нем постепенно, вливаясь пламенем в его кровь, вплавляясь потоками жидкого золота под горячую кожу.
Молодой языческий бог сжимал ее в объятиях, и она с нежностью и радостью превращалась в его жрицу, в его рабу, в его повелительницу.
Куда-то делись стены и потолок, вместо них все стало — небо. Ушло время — наступило бессмертие. Больше не нужно было искать истину — она жила под стиснутыми ресницами, на искусанных от счастья губах, в коротких ритмичных вздохах и стонах. Осталось только понять ее — и самому стать богом.
И в тот момент, когда истина обрушилась на них громадной волной невидимого Океана, они рухнули с вершины в бездну, а потом вознеслись туда, где должно было быть небо, но вместо него оказалось — огонь, мягкий мех на полу и два тела, спаянных воедино в смертельно прекрасном объятии…
Конец света обернулся началом времен. Изнеможенные, выжатые до последней капли, переполненные нежностью и усталостью, они так и заснули, не разомкнув объятий.
Лиза очень хотела проснуться, потому что ей надо было проснуться, ее ждало важное дело. Какое — она во сне не помнила, но то, что важное, знала наверняка. Поэтому она попыталась сесть с закрытыми глазами, так у нее раньше получалось.
Раньше — не теперь. Теперь сесть оказалось невозможно. Лизу что-то держало.
Это «что-то» было горячим и гладким, очень приятным и, главное, большим. Таким большим, что накрывало Лизу наподобие одеяла.Совершив во сне могучее усилие воли, она проснулась, лежа, и уставилась в потолок. Потом скосила глаза вбок. И улыбнулась.
Всю ее целиком обнимал большой светловолосый мужчина, спавший с ангельской улыбкой на загорелом лице. Сейчас, в утреннем прозрачном свете, он уже не казался богом. Это был просто мужчина. Ее мужчина.
Лиза рассмеялась, извернулась в могучих руках и поцеловала мужчину в нос. Джон немедленно открыл глаза — и Лиза чуть не утонула в любви, брызнувшей из их зеленой глубины.
— С добрым утром, граф.
— С добрым утром, Владычица.
— Владычица чего?
— Моего сердца — несомненно. Моего тела — точно. Меловых Холмов — скорее всего.
— Думаешь, я — фэйри?
— Почти уверен. Я люблю тебя, я говорил?
— Говори еще.
— А ты?
— И я.
— Нет, скажи словами.
— Я люблю тебя.
— А я тебя.
На свете нет ничего более бессмысленного, чем разговор двух любовников через пять минут после пробуждения.
Однако разум, тактично выжидавший первые пять минут, решил напомнить о себе, и Лиза с тихим, но энергичным воплем взвилась в воздух, а потом заметалась по комнате, собирая разбросанную одежду. Джон блаженно вытянулся на ковре и не сводил с нее влюбленных глаз.
— Боже, который час?!
— Не знаю, но еще рано, потому что портье обещал разбудить меня в половине шестого.
— А Брюс там один!
— Он же спит.
— А вдруг он испугался?
— Испугался бы — пришел сюда.
— Нет! Только не это. Какой кошмар, граф. Ты хоть понимаешь, что мы всю ночь пролежали голышом при незапертых дверях?
— Всего одну коротенькую ночь. Даже и не ночь — часа четыре.
— Одевайся!
— Почему?
— Потому что мне трудно на тебя смотреть… такого.
— Иди ко мне.
— Нет!
— Лиза…
— Я ухожу.
С этими словами черноволосая фея упорхнула из номера, и Джон тихо рассмеялся, вспомнив горячую и гладкую кожу под своими пальцами, и тихие стоны, и прерывистое дыхание на своей груди…
Вот теперь все устроится совсем хорошо. Она не уедет от него. Нет, от НИХ. Брюс может быть спокоен, она больше никогда и никуда не уедет. Как порядочная женщина, Лиза Кудроу просто обязана выйти за него замуж.
Джон едва успел завернуться в халат, как в дверь просунулась голова коридорного.
— Мистер Брайтон, пора вставать.
— Благодарю вас.
— Вы сами разбудите… э-э… миссис…
— Да, конечно. Спасибо.
Через четверть часа, умытый, чисто выбритый и счастливый, он уже стучался в дверь соседнего номера.
Дверь открыл Брюс. Заспанным он не выглядел, на Джона посмотрел спокойно, но без особого дружелюбия, и, буркнув «Добрутр», ушел в спальню.
Лиза Кудроу, в джинсах и легком пуловере, выглядела юной и немыслимо прекрасной. Однако на прелестном личике застыло несколько озадаченное и тревожное выражение. Джон подошел и быстро поцеловал ее в упругую щеку, пахнущую жасмином.