Сущность зла

Через семь минут ЭК-135 барражировал над белым склоном Ортлеса. До того дня я ни разу не видел ледника, и он показался мне великолепным.

Через короткое время все изменится.

Моисей распахнул дверцу, и меня настиг порыв ледяного ветра.

– Вот она.

Я попытался поймать в объектив точку, на которую показывал начальник Спасательной службы Доломитовых Альп.

– Видишь трещину? Туристка там.

Я не мог понять, почему Моисей так уверен, что это та самая трещина. В том направлении их виднелось по меньшей мере три или четыре.

ЭК-135 вибрировал, будто миксер. Вертолет опустился на несколько сотен метров, когда в объектив «Сони» попали знаки, которые сразу разглядел Моисей. Цепочка следов на снегу, внезапно оборвавшаяся.

ЭК-135 завис.

– Ребята, мы не приземляемся: никак невозможно, – заявил Измаил.

Я застыл, разинув рот.

Измаил был не просто пилотом. Он был святым покровителем всех пилотов, когда-либо садившихся за штурвал вертолета. На кадрах, отснятых Майком, я видел, как он приземлялся («парковался», как он любил говорить) на вершинах величиной с яблоко; седлал воздушные течения, с какими не справился бы и Красный Барон [18] , и проводил ЭК-135 так близко от стены, что казалось, будто лопасти переломаются с минуты на минуту. И никогда не терял этого своего вида ленивого мальчика Фитиля из сказки про Пиноккио. А теперь этот самый Измаил был явно обеспокоен.

18

Манфред Альбрехт барон фон Рихтгофен (1892–1918) – германский летчик-истребитель, лучший ас Первой мировой войны; получил прозвище Красный Барон, покрасив в ярко-красный цвет фюзеляж своего самолета.

О-хо-хо.

– Манни? Слезешь по трапу. Заберешь ее и сразу поднимешь наверх. Никто больше не высаживается. Слишком, шут его бери, тепло. И ветер…

Я ничего не понимал. Мы над ледником, так? Ледник – холодный, разве нет? Что за чертовщина, что это значит: «слишком, шут его дери, тепло»? И при чем тут ветер?

Не время задавать вопросы. Манни уже крепил трап.

Я смотрел, как он это делает, и сердце у меня вдруг забилось сильней, кровь закипела, желание вспыхнуло, как порох. И вот, пока ЭК-135 стрекотал между двумя утесами над трещиной в леднике, у меня вырвались слова, изменившие течение всей моей жизни.

– Можно мне спуститься с тобой?

Манни, уже стоя на полозьях и крепко сжимая трап правой рукой в кожаной перчатке, кивнул в сторону Моисея.

– В чем дело?

– Можно, я спущусь вместе с Манни? Хочу все заснять.

– Мы не сможем вытащить всех троих, – заметил Измаил. – Сильный ветер. И температура…

К черту температуру.

Все к черту. Я хотел спуститься.

– Я могу подождать внизу. Манни поднимет туристку и вернется за мной.

Просто, разве нет?

Моисей заколебался. Манни сказал с улыбкой:

– По-моему, ничего страшного.

Моисей окинул меня взглядом.

– O’кей, – сказал неохотно. – Но поторопись.

Я поднялся со своего места (уже не с места Майка, а с моего места), Кристоф передал мне страховку, я ее приладил и прикрепился к Манни. Мы шагнули за дверцу, встали на полозья. Кристоф показал мне большой палец. Манни стукнул по каске.

Три, два, один.

Пустота поглотила нас.

Мне было страшно. Мне не было страшно. Я был в ужасе. Я не был в ужасе.

Определенно я никогда еще не чувствовал себя настолько живым.

– Десять метров, – отчетливо произнес Манни.

Я поглядел вниз.

В трещине было слишком темно, ничего не разглядеть. Я направил камеру и продолжал снимать.

– Один метр.

Манни уперся ногами в гребень ледника.

– Стоп.

Трап перестал опускаться.

Манни включил фонарь, прикрепленный на каске. Пучок света пронизал полумглу. Мы сразу ее обнаружили. Женщину, одетую в оранжевую фосфоресцирующую куртку. Она привалилась к ледяной стене. Подняла руку.

– До нее тридцать метров, Моисей, – сказал Манни. – Медленно, вниз.

Трап снова зажужжал.

Я увидел, как исчезает сверкающий склон Ортлеса, и потом ослеп, а Манни тем временем направлял спуск. Я часто заморгал, пытаясь привыкнуть к темноте.

– Пять метров.

Голос Манни.

– Три.

Там, внизу, царило странное сияние. Солнечные лучи преломлялись в тысячах кристаллов, слепили глаза радугами и россыпью искр.

Дно трещины, шириной в два с половиной метра, было покрыто водой. В воде, как и говорил Кристоф, плавали куски льда разной величины. В самом деле, мы как будто попали в граниту.

– Стоп.

Манни отцепил свою страховку, потом мою.

Я погрузился по колени в ледяную воду.

– Синьора, вы тут одна?

Женщина, казалось, не поняла вопроса.

– Нога.

Туристка бормотала еле слышно.

– У нее шок, – объяснил Манни. – Подвинься, как только можешь. За дело, да поскорее.

Я вжался спиной в стену ледника. Дыхание паром выходило изо рта, поднималось облачками. Только бы они не попали в кадр.

Туристка посмотрела на Манни, потом на свою ногу.

– Больно.

– Видите вертолет? Там, на борту, врач, он вам даст хорошую дозу обезболивающего.

Женщина мотала головой и стонала.

Манни прицепился к трапу, потом выбрал трос и закрепил страховку женщины.

– Трап, Моисей.

Трап стал поднимать обоих.

Женщина вопила во все горло. Я с трудом преодолел инстинктивное желание заткнуть уши. Сделай я так, камера упала бы в слякоть, и тогда Майк точно убил бы меня.

Медленно и жестоко.

Трап поднимался, как в учебном пособии. Трос казался прямой линией, вычерченной тушью.

Я смотрел, как Манни и женщина поднимаются, поднимаются и наконец выбираются из трещины.

Я остался один.

5

Что показывают кадры, отснятые за это время?

Стены ледника. Отблески, тающие в кромешной тьме. Пучок света от камеры, который клонится в ту и в другую сторону то в замедленном темпе, то с истерической быстротой. Радужные кубики, плавающие у моих ног. Мое отражение во льду. Вначале я улыбаюсь, потом как будто прислушиваюсь, очень внимательно, стараясь уловить разговор, не предназначенный для моих ушей. Наконец я перепуган: глаза зверя, попавшего в капкан, зубы стиснуты, губы, посиневшие от холода, сведены в гримасу, мне не принадлежащую. Средневековая маска смерти.

И надо всем голос Ортлеса. Потрескивание льда. Шорох всей массы камня, которая продолжает двигаться вот уже двести тысяч лет.

Голос Бестии.

Манни спускается, озабоченный. Снова и снова зовет меня.

Вопль Бога поглотил Манни.

Течение секунд, уже лишенное смысла. Ужасное осознание того, что время ледника – не человеческое время. Время чуждое, враждебное.

И тьма.

Я погрузился во мрак, поглощающий миры. Скользил по склону в самые глубины пространства. Неизбывная, необъятная, нескончаемая, вечная ночь призрачной белизны.