Суть времени. Том 1

Тогда был другой проект. Иран радикализовался в 1978 году. Афганистан должен был взорваться исламизмом в 1979 году. А Зия-уль-Хак исламизировал Пакистан. Представьте себе, что пламя этих огромных радикально-исламских очагов было бы одновременно запущено по всему южному подбрюшью СССР, а Советский Союз не разорвал эту огненную цепь? И вспомните, что всего через год с небольшим начала активно действовать польская «Солидарность»! Было ли бы тогда лучше или хуже? Думайте сами.

Процесс очень большой, и он набирает обороты. Но надо все-таки поговорить о том, какое это значение имеет для России. И здесь мы переходим к вещам, может быть, еще более сложным, но абсолютно необходимым.

Если нынешний Модерн (уже не мировое движение, а обособившаяся, окуклившаяся и потому приобретшая совершенно другие качества его часть) является проектом № 1 (Большой Дальний Восток),

если Постмодерн является проектом № 2 (Большой Запад),

если Контрмодерн является проектом № 3 (Большой Юг),

то что может сделать Россия, если она не вписывается в эти три проекта?

Выдвинуть четвертый!

Нам надо поговорить сначала в России, а потом в мире о том, что если не будет четвертого проекта, опирающегося на историческую почву, то миру кранты, нам — в первую очередь. Вопрос в том, возможен ли в мире четвертый проект? Чем он является? И почему русские могут предложить что-то свое в рамках четвертого проекта? Выдумать что-то могут все, но ведь если всмотреться в советское наследство:

а) как в факты,

б) как в смыслы,

в) как в нечто, не понятое до конца,

г) как в нечто недостроенное, –

если соединить эти а), б), в) и г) в единство, то выяснится, что внутри этого комплекса содержится некое ядро. И это ядро свидетельствует, что во время советской власти русские — и все народы, объединившиеся вокруг России, — осуществляли не сталинскую модернизацию, а альтернативный проект развития. В котором были, может быть, избытки классической модернизации, но было и нечто, что к ней явным образом не сводилось. Что же это, прежде всего?

Классическая модернизация, как я уже говорил, связана не только с тем, чтобы брать человеческий материал из традиционного общества и приводить его на заводы, в индустриальное общество (это делали и мы). Она связана с тем, чтобы это традиционное общество разрушать. И то, что она создает в пределах нового индустриального уклада, она создает на основе этой разрушенности, атомизации и создания новых матриц, свойственных современному обществу (законопослушание, формирование национальных констант, построение единых политических рамок в рамках «войны всех против всех» и так далее).

А вот этого русские (и советские народы в целом) не делали! Они осуществляли форсированное, мощнейшее развитие без разрушения традиционного общества и даже с его укреплением. Что бы мы ни говорили о колхозе, это укрепление традиционного общества.

Могут сказать: «Его укрепляли, чтобы оттуда выдергивать человеческий ресурс для проведения индустриализации» (колхозники становились «дровами» для «топки» современного уклада). Нет. Потому что и современный уклад долгое время представлял собой уже нечто коллективистское. Как я уже говорил, советское предприятие было предприятием общинного типа — со своей социальной средой, со своими профилакториями, санаториями и прочим. И советский дворик, где играл граммофон, был частью того же самого индустриального коллективизма.

То есть русские не только создали и сохранили аграрный коллективизм в новых формах колхозов (обо всех недостатках которых можно говорить сколько угодно, но ведь у них были и серьезные преимущества, а вот об этом говорить не любят). Они же еще создали новый индустриальный коллективизм. А затем и новый постиндустриальный коллективизм стали создавать понемножку.

И процесс классической модернизации носил по отношению к русскому, советскому обществу характер скорее эрозии. Наверное, Петр проводил классическую успешную модернизацию, раннюю. Наверное, Столыпин проводил полуклассическую неуспешную модернизацию, позднюю. Но Сталин, Ленин до тех пор, пока еще был идеологический нагрев, явно шли не в сторону классической модернизации (на которую, что греха таить, они заглядывались). Весь русский процесс, вся русская история, вся необходимость сделать что-то мобилизованно вели их в другую сторону. И сейчас надо ответить — в какую?

Чем был русский прорыв? Вот это знаменитое «русское чудо» — кроме цифр, чем оно было еще? Что оно значит с социальной, философской и иных точек зрения? А если это любовь (был такой сентиментальный советский фильм «А если это любовь»)? А если там, внутри вот этих четырех уровней: фактов, смыслов, недообнаруженного и отброшенного (подробнее я буду говорить об этом в следующих передачах) — находилась в зачатке тайна другого способа развития — развития без сокрушения коллективизма?

Поскольку энергия способа развития за счет разрушения коллективизма у же исчерпана, а постиндустриальное общество, являясь в каком-то смысле повтором доиндустриального, вообще требует неких новых форм коллективизма, может оказаться, что русские-то знают, как развиваться без сокрушения коллективизма. Как развиваться альтернативным Модерну путем.

А если они это знают, а Модерну наступает естественный кирдык… Ведь если он наступает на Западе, то на Востоке будет все то же самое. Ну, доразовьются они до prosperity (процветания) некоего суррогатно-западного уровня, а машинка-то остановится! Если вообще впереди только остановка и регресс через архаизацию, то единственный шанс человечества сохранить развитие — а значит, свое бытие в XXI веке — связан с русским советским наследством, совершенно по-новому понятым.

Тогда вопрос заключается в том, должны ли мы гордиться делами своих отцов и дедов? Конечно, должны.

Сейчас стала самой модной тема: «Ну, что все Кургинян о прошлом да о прошлом! Нас интересует будущее!»

Но при поломанном прошлом невозможно двигаться в будущее. Бывают, конечно, прыжки в утопию. Но даже близко не видно, в какую утопию собираются прыгать. К тому же в утопию прыгают, все-таки оттолкнувшись от чего-то. Не утопия нужна. Нужно найти внутри гипертекста под названием «Факты, смыслы, недообнаруженное и отброшенное» послание. То послание, которое адресовано мировому будущему.

Я много езжу по миру и наблюдаю некую сложную амальгаму чувств, которую вызывает у мира Россия. Основополагающее чувство — презрение. Презрение к стране, отбросившей свое прошлое, к стране, двигающейся в коррупционизм, бандитизм. Это презрение имеет одни оттенки в Индии или Китае, другие оттенки в Европе и Соединенных Штатах, третьи оттенки в исламском мире… Но внутри этой сложной амальгамы чувств, среди которых доминирует презрение, есть одновременно какое-то затаенное ожидание: а вдруг? «А вдруг русские дурят-дурят, а потом возьмут, да и вынут из кармана что-нибудь такое, что для всего мира окажется абсолютно новым и одновременно узнаваемым? И что если это новое и одновременно узнаваемое спасет мир? Русские, конечно, опять набедокурят, огромной ценой проторят опять какую-нибудь дорогу. Но мы за ними по этой дороге пойдем и, глядишь, куда-нибудь да и доползем. Может быть, исторический процесс и продлится. А как без него? Может быть, развитие и продлится. А что делать, если формы модернистского развития исчерпаны?»

Но что мы можем сказать об этом послании, об этой тайне, содержащейся внутри нашей истории, кроме того, что мы, развиваясь, сохраняли коллективизм? «Смотрите: вот здесь коллективизм… вот здесь опять коллективизм, уже индустриальный…» А был ли коллективизм где-нибудь еще? Да, японцы создают компании и корпорации, используя в том числе наш, советский, коллективистский опыт. Но русские-то создали ведь нечто гораздо более интересное! И в системах образования было нечто абсолютно новое.

Однако эти виды новизны, связанные с социальным творчеством, не исчерпывают всей творческой новизны, находящейся внутри советской обветшалости, советских ошибок, советских несуразностей — и советского героизма. Там, внутри всего этого, находится нечто еще более важное. И это важное необходимо обсудить прежде всего. Потому что если уж играть, то по-крупному, потому что иначе русские играть не могут…