Свержение ига

Тихо стало вокруг. Бояре опустили головы и боялись шелохнуться.

— Ведомо нам стало, — нарушил тишину великий князь, — что объявилась на Москве великая блудница, какая бесовские игрища с добрыми мужьями играла. Начали вызнавать, когда враг рода человечьего её к этому делу склонил, и вызнали, что допрежде улестил и умыкнул её из-под родительского крова боярин Кошкин Иван Захарьевич.

— Обнесли меня, государь! — вскричал напуганный боярин.

— Дак она туточки стоит, сам, поди, видел, — сказал Хованский. — Хочешь, доставим, сама всё скажет!

Боярин помолчал, потом повалился в ноги:

— Винюсь, государь! Молодой был, бес одолел...

— Какова кара за сей грех? — повернулся Иван Васильевич к судному дьяку.

— Если девка хорошего рода и после позора засядет в девичестве, то платить похитителю за срам три гривны золота — на наши деньги двадцать рублей.

— Внесёшь в мою казну половину, а остальную твою вину отдаю митрополиту — во что он обрядит, то и будет.

Филипп сурово глянул на Кошкина и заговорил, тихо покачивая головой:

— О, сколь невоздержанны вы, любосластные чада мои! Без страха перед язвами души впадаете вы в страстную пагубу, увидя женовидное обличье. Восхотевшись бесовской любовью, стремитесь к ней, тело обнюхивая, руками осязаете и сластию распаляетесь, аки жеребец некий, аки вепрь, к свинье своей похотствуя...

Владыка помолчал, а потом возвысил голос:

— Господь однажды сожёг за блудодействия содомлян, и, чтоб кара сия минула тебя, умилостивь Христа молитвами, и пощениями, и чистотою, и говеньем. Перепишешь саморучно канон великий, творение нашего святого отца Андрея Критского, а дотоле в Божий храм тебе дороги нет, и священных иерархов наших не лицезрей. А теперь изыди с очей моих!

Боярин с помертвелым лицом пошёл прочь — наложенная епитимья обрекала его на полугодовой каторжный труд и жалкое затворническое житьё. Оставшиеся со страхом смотрели на государя.

— Захарьин Никита Романыч! — позвал Иван Васильевич.

Боярин грохнулся на колени и торопливо заговорил:

— Винюсь перед тобой, государь, и пред тобой, владыка! Во всех прегрешениях моих бывших и будущих. Тотчас же пошлю людей по твоему указу, государь, для порубежных работ. И сверх того ещё пять человек.

Великий князь приветливо улыбнулся и сказал:

— Встань, Никита Романыч! Вижу, болит у тебя душа за русскую землю, и потому да простятся тебе все прошлые грехи. Так, владыка?

Филипп склонил голову и поднял руку.

— Исповедуйся святому отцу и прими отпущение, да гляди на будущее... — Великий князь погрозил боярину своим тонким пальцем.

— Мы тоже исполним твой указ, государь! — разом зашумели остальные бояре. — Пошлём своих людишек, чего там! Дело-то общее, святое!

— Ну тогда, бояре, и я со своим судом подожду, — поднялся Иван Васильевич, — ладком да рядком дело лучше строится. А теперь давайте отобедаем вместе.

— Спасибо, государь! — ответил за всех Фёдор Акинфов. — Затмение нашло на нас, ты уж не обессудь. Можа, и Лыку простишь заодно — у него голова тоже, чай, просветлилась.

Подумал великий князь и приказал вернуть опальника. Бояре с радостными лицами бросились ему в ноги.

Митрополит Филипп поднялся и торжественно заговорил:

— Радостно мне видеть, дети мои, сколь вы дружно землю нашу от сыроядцев поганых защитить тщитесь. Церковь наша от того святого дела в стороне не будет. Сегодня же прикажу отписать, чтобы монастырские люди тоже шли границу крепить. Да поможет вам Бог!

За обедом великий князь был весел и милостив. Беспрестанно сновали блюдники, приносившие в знак особой милости к какому-нибудь боярину кушанья с царского стола. Нескольким боярам, в том числе и Акинфову, был доставлен хлеб из рук самого государя, что означало душевную благосклонность, а Патрикееву с Холмским ещё и соль — знак великокняжеской любви. Ходили промеж столов и чарочники, разносившие разные пития. Знатную и нежданную честь оказал государь своему брату Андрею, отослав ему в подарок большую золотую чашу с вином.

— Чудно ты сегодня большое боярство уважил, государь, — говорил ему Патрикеев после обеда. — Очень все остались довольны твоей милостью. И с работными людьми ловко устроилось. Не думал я, что тебе это дело так быстро удастся, сам знаешь, сколь бояре наши крепки.

Иван Васильевич довольно усмехнулся и сказал:

— Всякое дело свершить можно, коли с умом к нему подойти. Читать, Иван Юрьич, умные книги надо, из них много чего в дело можно вставить.

— Это не в той ли толстой ты вычитал, как бояр укротить? — показал Патрикеев на переложение с греческого.

— А что? — прищурился Иван Васильевич. — У византийских царей мудрости не грешно поучиться, недаром они столько лет страной ромеев правили. Вот послушай, что в ней написано: «Если добудешь просимое окриком и страхом, оставишь за собой ропот и озлобление. Обвини вселюдно просимого в каком-либо грехе, и он во искупление с радостью отдаст тебе больше, чем ты хотел». А грехи, как видишь, у каждого найти можно.

— Преклоняюсь перед твоей мудростью, государь, — поклонился Патрикеев, — и радуюсь, что ты мне, как и всему боярству, прегрешения прошлые нынче простил.

— С тобой, Иван Юрьич, особь статья. Ты мне головой за южную границу отвечаешь, чтоб работы там велись на совесть. После Рождества брата своего пошлю для надзора, нечего ему в Москве бездельно болтаться. Если найдётся твоя какая вина, то её одной будет довольно...

Настал ноябрь-полузимник. И потащились к южной границе из Москвы и других городов — где по грязи, где по снегу — тощие обозы с работными людьми. Московские монастыри собрали с десяток артелей для порубежных городов, имевших в Москве монастырские подворья, где мог остановиться по приезде любой чернец или знатный господин. Андрониковский игумен долго не раздумывал и послал в свой подворный город Алексин артель лесорубов, работавшую в Прияузье у монастырского сельца Воронцова под надзором злонравного монаха Феофила. Узнав о решении игумена, Феофил издал зубовный скрежет и налился до ушей винным зельем. На этом его подготовка к поездке кончилась. Артельные же не тужили: им где работать — без разницы. Тем паче что обещал игумен в день по полуденьге накинуть и одежонку кое-какую в дорогу дать. «Там мороз не злее, а зипун потеплее — чего ж не ехать», — рассудили они и двинулись в путь.

Город Алексин встал на правом берегу Оки, где она глубока и многоводна. Город ни мал, ни велик. В нём крепостица с деревянным огородом длиною с версту, в посаде дворов двести, а всего народу с полторы тысячи будет. В крепостице двор воеводы Беклемишева с острогом и судной избой, две церкви — Алексия-чудотворца и Михаила Стратилата, — дворы знатных людей. Вокруг земляной вал шесть-семь саженей в высоту и ров такой же ширины. На валу деревянный огород: где частокол, где стены, а со стороны Дикого поля городень — заполненные землёй бревенчатые срубы. Среди них несколько башен — как маслята-перестойки: с виду вроде бы крепки, а внутри гнилье. Да и весь огород такой же: где огнём сожжён, где червями подточен, где временем испорчен.