Свидетель

Тем временем, все восемьдесят человек едут по стране и думают что делать. В Читу не хочется уже никому — там ещё понадобится две недели вагоны разгружать, чтобы на обратный билет заработать. Ребята были неглупые, в основном москвичи, и наконец придумали. В вагоне устроили драку. Думают, сейчас майор придёт разнимать, а в это время группа захвата с другой стороны вломится в купе майора и захватит кейс с документами.

Пришёл какой-то лейтенант. Его чуть не убили за это. Дерутся, дерутся — никого нет. Не напугали они майора. Зато напугали проводника, и тот, с бригадиром, радировали по линии, что у них полный поезд дембелей, бьются, режутся, сейчас начнут станции громить…

А, надо сказать, год назад на той же дороге была большая неприятность. Команда призывников в драке действительно порезала друг друга.

Итак, начался переполох.

Но наши дембеля ничего этого-то не знают. И очень удивляются, что на каждой станции патруль их не выпускает, только приговаривает: «Вы ребята тихие, но сидите смирно».

Через день, когда за окном появилась плоская однообразная степь, их внезапно выгрузили на каком-то полустанке. Там не было никакой воинской части, кроме лётного училища, и на станцию пригнали курсантов, которые, на всякий случай, старались держать палец на спусковом крючке и тыкать стволом в живот. Очень неприятное это ощущение…

Оказалось, что из Москвы специально прилетел начальник штаба армии генерал-майор Блинов. Он прилетел озабоченный и круглый, похожий на Колобка в генеральском мундире.

— Так, — сказал генерал-майор Блинов. И, увидев широкие лычки на погонах Сидорова, ткнул в того пальцем: «Рассказывай». Сидоров, надо сказать, тоже не дурак был, и поэтому скорчил глупую рожу. Денег, говорит, нет. Кушать хочется. Куда везут — не знаем. Пустите, говорит, дяденька… — хорошо, — ответил ему генерал-майор Блинов, — завтра утром разберёмся.

Переспали они на голых нарах, а утром построились на плацу. Вышел перед ними генерал-майор Блинов и сказал:

— Так. Все едем в Читу. (Пауза). А вот эти… — и он начал читать фамилии, как раз по одной с дивизии, — и среди них Сидоров с удивлением заметил свою, эти — поедут назад, отсидят десять суток на губе, а потом будут возвращены в часть и отпущены последним эшелоном!

Тут Сидоров вслух произнёс: «Конец!» То есть произнёс-то он совсем другое слово, и не потому что он боялся губы, а потому что представил себе встречу с комбатом — тем самым, который бежал целых пять минут за машиной.

Ну, привезли их, обрили… И тут генерал-майор Блинов улетел обратно в Москву. А потом выяснилось, что всех этих лысых дембелей и кормить-то как-то не с руки, потому что они уже у-во-ле-ны. Так, через трое суток, Сидорова поставили перед воротами губы, и лично начальник караула пнул его в зад сапогом, втолкнув в мирную жизнь.

Не сказать, что рассказ незнакомца произвёл фурор. Бантыш уже заснул, Вовка пошёл чистить зубы, так что дослушали до конца только девчонки и Лёня, про себя думая так: «Вот человек, который собой доволен, человек, который удачлив и знает что делать, не то что я».

С этой мыслью уснул и он.

Проснулся Лёня ночью. Всё вокруг грохотало. Звякали кружки на столе, с металлическим звуком билась о стенку лямка рюкзака, что-то скрипело и перемещалось в вагоне.

Стукнувшись лбом о багажную полку, Лёня начал надевать штаны.

— А мы-ка пописаем, пописаем, — приговаривал Лёня в поисках своих страшных горных ботинок.

Шаркая рубчатыми подошвами, он прошествовал в хвост вагона. Все двери болтались, полуоткрытые, и, сделав своё дело, Лёня вдруг услышал негромкие голоса из тамбура.

Один голос он узнал сразу. Это был тот самый высокий парень.

Подслушивать всегда интересно, хотя при этом и возникает гадливое чувство к самому себе. Поэтому Лёня боялся слушать чужие разговоры, но тут на него что-то нашло. Он тихо подкрался к хлопающей двери и увидел широкую спину незнакомца, а за ней — слабо освещённый огнём спички профиль Лены.

— А ведь вы знаете, Лена, я всё это нарочно придумал. И фару на лбу — тоже. Чтобы кто-нибудь из ваших спросил, а там и разговор завяжется — хоть с кем-то. Плохо одному. Полгода прошло, а я всё болтаюсь, места себе не найду. К друзьям пойду — чувствую, не могу с ними говорить, не понимают они. Слова не те. Они уже переженились, у кого-то и дети. Институты кончают. Да я и сам не знаю, чего хочу. А мне всё им приказать хочется, убедить в том, что это я правильно живу. Они не слушают, все свою дурацкую макулатуру сдают. Куда мне путь-то держать? Вот вам, Лена, я всё это говорю, сам не знаю зачем. Представляете, влюблюсь в вас по уши, прямо здесь, в поезде — что я тогда делать буду? Приду к вашим родителям в чёрном костюме и попрошусь в зятья. А правда, выходите за меня замуж, а?

В этот момент Лёня понял, что нельзя ему слушать дальше. Незачем ему знать всё это, незачем путаться в чужую тоску, потому что путь далёк и дом неблизок. И он бежал, позорно путаясь в ботинках, бежал, хватаясь за чужие полки, чтобы поскорее забраться под свой спальник и постараться уснуть.

Господи, как давно это было…

Цвет времени и брёвен (восемьдесят второй год)

— Коляныч! Отвезёшь писателя в гостиницу! — крикнула с крыльца тётя Катя и швырнула мой видавший виды рюкзак в телегу. Я всё ещё стоял на крыльце больницы, под новым дюралевым козырьком, и наслаждался всем сразу — вбирал в себя резкий ветер пополам с дождём, серое матрасное небо, флигели больницы — облупленный старый и облупленный новый — и стоящую во дворе телегу с медицинским мерином по кличке Аспирин. Ветер гудел во мне, как в пустой железной бочке. Строго говоря, особенно долго так стоять мне не стоило: всё же я провалялся здесь почти месяц и мог запросто получить ещё одно осложнение. Радость, однако, была велика. Я ещё раз вдохнул и наконец пошёл к телеге. Тётя Катя неожиданно обняла меня, и я, как в подушке, утонул у неё в животе.

— Ну, Бог с тобой, Писатель. Свидимся…

Санитар Коляныч забулькал что-то непонятное под нос. Каждое бульканье у него заканчивалось одним коротким понятным словом, и Аспирин задумчиво потопал по асфальту.

Собственно, до гостиницы можно было дойти и так, очень медленным шагом — минут за десять, и нечего было тревожить грустного Аспирина и не менее грустного утреннего Коляныча.

Но на мне лежала слава писателя, хотя никаким писателем я не был. Полтора месяца назад меня вызвал редактор и отправил в командировку. Больше всего я любил командировки, и редактор это знал.

В крохотный город на берегу холодного моря ехали писатели. В городке родился Народный поэт, так и не ставший членом этого Союза. Сначала о нём было не принято говорить, потом его напечатали, потом поругали, и, наконец, он начал пить и умер год назад. Оказалось, что он не дожил до своего сорокалетия как раз этот год, и маленький городок скромно отмечал эту дату. Самым неловким для Союза писателей стало то, что было непонятно, как относиться к Народному поэту. Поэтому делегация вышла небольшой — всего четыре человека.

— Вот что, — сказал редактор, — это тебе полезно. Там ещё будет Коновалов, а от него, сам знаешь…

Я знал. От Коновалова зависело моё вступление в Союз. Это было не вступление, а поступление — как в институт. Дело было давним, тянулось, тянулось, цепляясь за неясные препятствия. Препятствия выплывали, как коряги-топляки. Вступление стало главным делом, будто переправа леммингов. Так выслуживают пенсию. Так выращивают в папке ордер на квартиру, собирая справки и ходатайства. Редактор всё это, конечно, знал и искренне мне посочувствовал. Он был молодец, наш редактор.