Свирепые калеки
Шрифт:
Помимо всего прочего, учитывался его пол. Девять Ев постановили, что, в конце-то концов, впустить в свой крохотный Эдем Адама – очень даже недурная идея. Обеты их более не связывали – разве что по собственному усмотрению, – так что кое-кто из монахинь уже поговаривал: дескать, отказываться от всякого общения с мужчинами – это не просто элитизм, это трусость. Чего они, по сути, боятся? Или не уверены в собственном выборе? Будучи своего рода феминистками, сестры тем не менее отлично сознавали, что поносить и порочить половину рода человеческого не пристало ни истинному феминизму, ни христианской вере. Разве Иисус не был мужчиной? (Вот насчет Бога-Отца монахини так уверены не были.) Разве мужчины (святой Пахомий и их отцы) не подарили им жизнь, в буквальном и в переносном смысле? Так что все сошлись на том, что доза здоровой мужской энергии
Между тем сама она была просто зачарована этой его эскападой в дебрях Амазонии и так называемым проклятием. Сестра Домино надеялась, что она с помощью молитвы, христианских обрядов и современной психологии сумеет развеять чары, во власти которых Свиттерс якобы пребывает. Ведь известно, что Иисус изгонял beaucoup [186] демонов, и на протяжении нескольких веков изрядное количество священников следовали его примеру. Она не считала, что Свиттерсу так уж необходимо возвращаться в эти темные, сырые, бурлящие жизнью джунгли: в душе он дитя пустыни, точно так же, как и она. Домино была уверена, что сумеет ему помочь. Это ее прямой долг.
186
множество (фр.).
Свиттерс несколько раздернул себя за упругую, ячменного цвета прядь – как если бы то был дешевый синтетический вытяжной трос, а сам он – парашютист, совершающий затяжной прыжок.
– А много ли у меня времени на обдумывание?
– О, где-то между двадцатью четырьмя часами и двадцатью четырьмя минутами. Все зависит от грузовика.
Свиттерс снова подергал себя за локон, Свиттерс задумчиво нахмурился. Легкие шрамы, испещрившие его лицо, словно сами собою завязались в узелки.
– А не мог бы я, например, смазать свой когнитивный аппарат выжимками с вашего потрясающего виноградника?
– Как, до завтрака? Еще восьми нет.
– Вину про то не ведомо. Вино признает лишь два временных состояния: ферментацию и вечеринки.
– Да, но вы должны скушать омлет. Колбаса в нем – из курятины.
– Отлично. Обожаю курицу. На вкус – что попугай.
Не возражая более, Домино ушла за бутылкой красного вина, оставив Свиттерса обдумывать ее нежданное предложение и – поскольку его разум, даже в «несмазанном» состоянии, был склонен к экстраполирующим зигзагам – совет, полученный много лет назад касательно немолодых пальм.
То было в южных морях, на одном из тех прелестных островов с кокосовыми пальмами, где вагина обозначается словом, состоящим из абсурдного количества гласных. (С другой стороны, возможно, гласных в этом слове – в самый раз, учитывая, что гласные ведь и в самом деле содержат в себе отчетливый привкус йони, по контрасту с ароматом тестостерона в большинстве согласных.) Он расположился в дальнем конце пристани в обществе некоего профессионального ловца жемчуга, уроженца Америки, что за ежегодное жалованье от Лэнгли приглядывал за деятельностью французов в этой части Полинезии. Свиттерс привез ему из Бангкока новые шифровальные программы. Материалы должным образом перешли из рук в руки, и теперь бойцы невидимого фронта с наслаждением потягивали ром и любовались морем.
– Ух ты, – заметил Свиттерс, – что за гнусного вида тучи теснятся вон там, все такие патлатые, с обтрепанными задницами – ишь топчутся на одном месте, словно толпа «белых голодранцев», что повыползали из лачуг, хибар и трейлеров на мартовскую распродажу в «Уолмарт».
– Шторм надвигается, – предсказал ловец жемчуга. – И немаленький.
– Не тайфун, я надеюсь, – обронил Свиттерс, оглядываясь через плечо на крохотные, сколоченные на скорую руку деревянные каркасные домишки, усеявшие открытый всем ветрам берег. – Не хотелось бы мне резвиться на этой райской покерной фишке, ежели вдруг на нее обрушится настоящий тайфун.
– Только не сегодня, – заверил ловец жемчуга. – Но, кстати, вы знаете, что делать, если на таком пляже вас однажды и впрямь застигнет тайфун или ураган? Как, неужто контора вас этому не учит? Так вот надо взобраться до середины немолодой пальмы и привязаться
к стволу.– Это еще почему, приятель?
– Элементарно. Старая пальма внутри вся высохла, сделалась негнущейся и хрупкой. Переломится под ветром надвое – и плюхнетесь вы прямо в бушующие волны, да еще с парой сотен фунтов древесины на спине. Молодое деревце, может, и изящное, и стройное, и взбираться по нему легко, но на самом-то деле оно слишком пружинистое, слишком гибкое и податливое; согнется под ураганом едва ли не вдвое и макнет вас в воду и утопит как нечего делать. А вот немолодая пальма – это в самый раз. Прочная, надежная, но и соку в ней еще довольно Для упругости. Такая не сломается и не завалится. Такая для вас – крепкая, эластичная, надежная поддержка, чтоб не унесло в море и ветром не сдуло.
– Я запомню, – пообещал Свиттерс и нарезал еще один лайм – добавить в напитки. На самом-то деле об услышанном он больше не вспоминал вплоть до сегодняшнего утра в сирийской пустыне, вдали от всех океанов, дожидаясь возвращения хозяйки из монастырского винного погреба; и скорее в шутку, чем всерьез, спрашивал себя, уж не является ли такая женщина, как Домино, человеческим эквивалентом немолодой пальмы, олицетворенным деревом, на котором застигнутые бурей могут обрести эмоциональную поддержку, и при этом им не грозит пасть жертвами, скажем, непредсказуемости наивной Сюзи или неподатливости брюзги Маэстры. Не то чтобы Свиттерс воспринимал себя как этакого гонимого ветрами сиротинушку; но вплоть до запланированного на осень возвращения в Перу он и впрямь оказался не удел; и предложение Домино, пожалуй, представляло собою перспективу наиболее интересную (исключая разве что возможность нового поручения от По) и, уж конечно, наиболее реальную и солидную.
Как бы то ни было, по возвращении с бутылкой Домино ничем не посрамила древесной метафоры, так что, к добру или к худу, но в глазах Свиттерса сравнение осталось в силе. По меньшей мере он понемногу привыкал к мысли, что в случае некоторых европейских женщин – и даже самых благочестивых – средний возраст не обязательно подразумевает неряшливость, тупость или полную капитуляцию.
– Так вот, – промолвил Свиттерс, взболтав во рту первый, здоровенный глоток вина и с наслаждением таковое проглотив, – только не думайте, будто я горький пьяница. Браться за стакан с твердым намерением надраться – это патология. Я же люблю выпить ровно столько, чтобы слегка изменить температуру в мозговом отсеке. Если бы мне, например, понадобилось мебель двигать, я бы прибег к помощи субстанций менее традиционных.
Учитывая, что запасы вина в оазисе были весьма ограничены, а ближайший винный магазин находился в нескольких днях пути, Домино не то чтобы тревожилась на предмет его тяги к выпивке. Ее терзали иные заботы.
– А ежели вы останетесь с нами, – промолвила она, – не заскучаете ли вы об Америке?
– О, не думаю. За последние десять лет я там, почитай что и не жил. – Он резко, глубоко вдохнул аромат вина. – Америка, – размышлял он вслух. – В наши дни Америка просто-таки бурлит насилием и репрессиями. Но, как сказал бы мой приятель Скитер Вашингтон, это «задорное» насилие, «задорные» репрессии, зачастую изобильно приправленные буйным весельем и ликованием. Хотите верьте, хотите нет, но Америка – страна весьма непрочная. Ее удалось запугать и подчинить сперва мифической угрозой коммунизма, затем мифической угрозой наркотиков. Маэстра называет нас «антигуманной демократией» – демократией, в которой всяк и каждый рвется контролировать всех прочих. В последнее время ханжи и пройдохи узурпировали даже терпимость – и превратили ее в орудие запугивания, угрозы и принуждения. Однако Штаты продолжают бить себя в грудь и похваляться, что они, дескать, – дом отважных и земля свободных. И если это – бесстыдная наглость, а не слепая наивность, тогда, наверное, не могу ею не восхищаться.
Вино оказалось превосходной смазкой для языковых поршней, и Свиттерс, пожалуй, еще долго распространялся бы о том, что, по его наблюдениям, в конце 1960-х годов в Америке все – искусство, спорт, кино, журналистика, политика, религия, образование, юстиция, правоохранительные органы, здравоохранение, одежда, питание, романтика и даже природа, – все превратилось в развлечение; и о том, как к девяностым годам все эти развлечения по большей части свелись исключительно к купле-продаже. Однако Домино положила конец этому пустословию, объявив с еле уловимой ноткой осуждения: