Свобода
Шрифт:
Именно отсюда - из этой комнаты - начинался порог...
... Снова послышался осторожный стук в дверь...
Это опять была медсестра, помешивая чай в стакане, она поставила его перед профессором:
– Лимона не нашлось... выпейте, профессор, я только что заварила.
После ее ухода, помешивая ложечкой чай, профессор подумал, что все насколько ясно, настолько и сложно...
Выходит, он, никому не мешая, не навредив даже малюсенькому муравью, ни во что не вмешиваясь, приходя по утрам в свой кабинет в клинике и уходя по вечерам в свой одинокий дом, в своей постели, сам того не ведая, совершал
Но сколько потом профессор ни перебирал в памяти прочитанные им книги по теории и практике психиатрии, он не смог припомнить ничьих мыслей или предположений по поводу этой горькой истины. В психиатрической науке об этом ничего не было...
***
... Тело академика покоилось в большом актовом зале Академии, на высоком, покрытом красным бархатом пьедестале, установленном на сцене, а потому снизу были отчетливо видны его бесцветное лицо и сложенные на животе мертвые руки...
... На бледном лице академика, словно со вчерашнего дня застыло знакомое выражение страха. Тонкие крылья ноздрей были широко раскрыты, подбородок сжат, словно в плаче.
Точно такое же выражение было на лице академика днем раньше, когда, сидя в кабинете напротив профессора, он впивался в него полным безнадежности взглядом, как утопающий хватается за соломинку. А профессор с холодностью безжалостного хирурга совершал над ним тысячу операций, причиняя страдания его и без того измученному страхом телу...
... От этой мысли странное тоскливое чувство охватило профессора... Он виноват в смерти академика. Это горькая, неопровержимая истина, - думал профессор, покусывая кончики усов, - и теперь всю оставшуюся жизнь, все свои дни, которые, может быть, и по пальцам пересчитать можно, он будет жить с этой мыслью...
... В зале не было никого, кроме сидящих в первом ряду семи - восьми женщин, человек пятнадцати мужчин и четверых стариков с орденами на груди, стоящих в почетном карауле, и уже клонящихся в разные стороны оттого, что сменить их было некем. От долгого стояния они, казалось, уже пропитались запахом формалина, смешанным со звуками траурной музыки, и уже сами стали походить на лежавшего в гробу академика...
... Запах формалина доходил и до севшего в середине зала профессора, и ему уже было все равно - исходит этот запах от спящего в гробу академика или от него самого. Печальная траурная музыка звучала, словно не на церемонии прощания с академиком, а оплакивала его самого последние дни...
Еще по дороге сюда профессор решил, что нет никакого смысла провожать академика до кладбища. Это безжизненное известково-белое тело, лежащее сейчас на сцене, на покрытом красным бархатом пьедестале на вершине горы цветов, по сути дела, не имеет никакого отношения к академику...
– думал профессор, глядя на гроб.
Сам академик, может быть, сейчас уже был на снившемся ему берегу серого, бурного моря... Быть может, в это мгновение бедного ученого, смешав с остальными, укладывают в ящики...
... Он посмотрел на часы. Без пятнадцати четыре... Через четверть часа тело вынесут...
... Он поднялся, тихими шагами между рядов пробрался вперед, сел позади полной женщины в черном платке
и долго смотрел на сцену - отсюда ему лучше было видно лицо академика.... Академик с близкого расстояния вообще не был похож на себя. Лицо его выглядело полнее, да и вообще казалось, что лежащий в гробу гораздо дородней академика... Или это ему так казалось?.. Или тело академика так раздулось?!.
Сидящие впереди безмолвно смотрели на сцену, время от времени кто-нибудь из женщин тихо подносила платок к уголкам глаз.
... Наклонившись вперед, профессор прошептал полной женщине в черном платке:
– Да упокоит господь его душу... Да будет это вашим последним горем...
Женщина обернулась, взглянула на профессора заплаканными глазами так, словно он сказал что-то неприличное. А потом с обиженным лицом указала на сидящую рядом ухоженную женщину:
– Вот вдова покойного...
... Вдова академика - худощавая, красивая женщина средних лет с острыми чертами лица - обернулась и тихо сказала:
– Профессор!?.. Я узнала вас по голосу...
– Я... Да упокоит господь его душу... Да будет это вашим последним горем...
Но вдова академика, словно не расслышав его слов, продолжала все так же сидеть и смотреть на сцену.
– Я...
– профессор заворочался в кресле и наклонился чуть ближе. Тысячу раз прошу простить меня... наверное, сейчас не место...
– с деланным смущением говорил он, - но у меня к вам небольшой разговор... если можно, срочный...
– Ко мне?..
– не оборачиваясь, удивленно пожала плечами женщина.
– Да, да, к вам...
– торопливо прошептал профессор, он посмотрел на часы, потом огляделся, - очень прошу... всего пять минут...
– Но сейчас...
Женщины в черном повернулись и с возмущением взглянули сначала на профессора, а потом - почему-то и на вдову.
– Послушайте, хотите, поговорим прямо здесь. Понимаете, дело в том, что...
... Взгляд профессора почему-то вдруг упал на сцену, и ему показалось, что академик вдруг приподняв руку, махнул ему и снова опустил руку на живот...
Взяв себя в руки, он оглядел людей, неподвижно уставившихся на сцену. Ничего, кроме холодной печали, на их лицах не было.
– ... Дело в том, что мне нужна последняя рукопись покойного. Причем очень срочно.
При этих словах вдова академика вздрогнула, обернулась и вонзила в глаза профессора взгляд черных, как уголь, зрачков.
– Он что-то говорил вам об этой рукописи?..
– Да...
– профессор запнулся, - говорил, в смысле... можно сказать, что говорил...
Вдова наклонив голову к профессору, полушепотом сказала:
– Я не могу дать ее вам.
– Почему?.. Вы думаете, что...
– Я сожгла эту рукопись... вчера же... как только он скончался...
... На этих ее словах траурная музыка замолкла, зазвучал национальный гимн...
... Чувствуя, как снова нарастает гул в ушах, профессор уставился на сцену, где на горе цветов покоился академик.
Академик уже не давал ему знаков... Громадный желтоватый зал, вдруг сжался, посерел, женщины в черных платьях, сидевшие в первых рядах, словно в каком-то кошмаре, вдруг стали тоньше, и как черные, острые зубья выстроились по бокам, а гроб на сцене вдруг стал расти и уперся ему почти в горло...