Свободная ладья

Но так, сразу, простить ему всё – разве можно? И почему он, Виктор, обиженный наравне с матерью, оказался в стороне? Почему мать не спросила его, готов ли он к такому прощению? Разве это не предательство? Да, конечно, им, взрослым, наплевать на то, что чувствуют и о чём думают их дети. Мы у них что-то вроде мусора, только путаемся под ногами. Вымести бы, да приличия не позволяют.

…В эту ночь Витька впервые понял, как одинок. И – беззащитен. Раньше можно было написать письмо Сталину, а сейчас даже рассказать некому, что с ним случилось.

6 Исповедь Гуинплена

У одиночества, оказывается, есть броня. Нужно лишь изменить свою внешность. Пусть не надолго, на час хотя бы. Ну на два.

…В тот вечер в длинном поселковом клубе, похожем на барак, в захламленной комнатушке за сценой, у зеркала с отколотым углом Витьке меняли лицо. От маски отказались, решив обойтись гримом. Ему спешно рисовали на щеках распахнутый в постоянной улыбке рот, обводили траурной каймой глаза, придавали бровям трагический излом. Бессонов стоял рядом, подсказывая Надежде Дмитриевне, где нужно погуще зачернить, где добавить белил – для контраста.

А возле кулис пел аккордеон, стучали по гулкой сцене стоптанные ботинки щуплых танцоров, шумно дышал многоголовый, заполненный даже в проходах зал – скрипел откидными стульями, обменивался репликами, тайком щёлкая душистые подсолнечные семечки. Там катился от номера к номеру смотр художественной самодеятельности, и учителя двух школ, рассыпанные по рядам, панически шикали на тех, кто, по их мнению, был слишком неусидчив.

В зеркале тесной гримёрки Витька видел своё меняющееся лицо и, торопливо повторяя давно затверженный текст, прикидывал, можно ли его, такого разрисованного, узнать. Вряд ли, радовался он, чувствуя себя с каждой минутой словно бы спрятавшимся ото всех. И чем старательнее Надежда Дмитриевна следовала советам Бессонова, тем неузнаваемее и неуязвимее становился Виктор – уродливый оскал был пугающим. Но ведь так нужно. Он сейчас не какой-то там ученик шестого класса, а лорд Кленчарли, попавший в детстве к жестоким компрачикосам, которые превратили его лицо в застывшую маску смеха, дав ему имя – Гуинплен.

– Пожалуй, хватит, – решил Бессонов, поправляя на нём парик с длинными, до плеч, волосами. – Надевай плащ и помни: у тебя всё получится.

Виктор вышел на сцену быстрым шагом. Остановился. За его спиной колыхнулся плащ-накидка из синего сатина. Молча смотрел он в постепенно затихающий зал (теперь это была палата лордов!), демонстрируя жуткую свою улыбку. Пауза длилась, пока не прекратились скрипы откидных стульев и треск тыквенных семечек. И в тишине изумлённого оцепенения из третьего ряда, занятого шестиклассниками русской школы, послышался неровный от волнения, басистый голос губастого Мишки Земцова – он был одним из «лордов»:

– Что это за человек? Кто впустил его?

Тут же, вслед ему, прорезался пронзительный дискант Вовчика Шевцова:

– Кто вы? Откуда вы явились?

– Из бездны! – выкрикнул Витька – Гуинплен, откинув плащ-накидку и скрестив на груди руки. – Милорды! Я пришёл сообщить вам новость: на свете существует род человеческий!

У сцены справа, на виду у всех, сидел в вольной позе, закинув ногу на ногу, Бессонов с раскрытым томиком Виктора Гюго – произносил текст от автора. На русском. За день до выступления он решил – французская речь, даже с синхронным переводом, утомит зал.

– …В эту минуту в палате лордов, – звучал глуховатый голос учителя, время от времени добавлявший в повествовательную интонацию некоторую торжественность, – Гуинплен почувствовал, что внутренне растёт. Он видел теперь своё назначение. В его душе вспыхнул свет, рождённый чувством долга…

Афанасьев-младший, ожидая своей очереди, бесстрашно всматривался в полутёмный затаившийся зал, околдованный странным зрелищем. Там, в третьем ряду, сидела – Витька знал – Нина Николаевна, посылавшая его ябедничать от имени класса родителям Саньки Ищенко. Где-то там, в тёмной зрительской массе, пахнущей тыквенными семечками, затерялись и его отец с матерью, предавшие своего сына – он был уверен в этом. А сколько таких мальчишек и девчонок, постоянно обижаемых, оскорбляемых дома своими родителями, сидят сейчас в этом зале… И шикающим на них учителям нет до этого дела – им главное соблюсти приличия!.. Но вот затихает голос Бессонова, Виктору пора говорить. И он, чувствуя себя свободным и лёгким, освобождённым не только от имени, но и от собственного лица, бросает в зал слова Гуинплена:

– Я пришёл от тех, кто угнетён!.. Вы пользуетесь окружающим вас мраком. Но берегитесь, существует великая сила – заря. Заря непобедима. Она уже занимается… Страшитесь!.. Кто порождает привилегии? Случай. А что порождают привилегии?.. Злоупотребления. И то и другое непрочно. Я пришёл изобличить ваше счастье. Оно построено на несчастье других!..

Тут голос Витьки – Гуинплена пресёкся, какое-то першение в горле помешало ему, но – ненадолго. Вот он кашлянул и, выкинув руку вперед, в зал, выкрикнул:

– Перед вами, пэры Англии, я открываю великий суд народа!..

Замолк Витька, но чувство необычайного, впервые переживаемого бесстрашия не покинуло его; ему казалось, он недосягаемо парит – над сценой, над своей маленькой жизнью, над жизнями всех тех, кому он выкрикнул слова Гуинплена.

Учитель на стуле медленно перелистнул страницу и стал читать, то понижая, то повышая голос:

– …Гуинплен, охваченный душераздирающим волнением, почувствовал, что к горлу у него подступают рыдания. И одновременно – о ужас! – его лицо перекосилось чудовищной гримасой смеха. Этот смех был до того заразителен, что все присутствующие захохотали. Смех, словно припадок радостного безумия, охватил палату лордов…

Последние фразы Бессонов читал на фоне нараставшего в третьем ряду нарочитого смеха – это старались Мишка Земцов и Венька Яценко. Витька – Гуинплен простёр к ним руку из-под сатинового плаща:

– Милорды! Если вы любите себя, спасайте других!

– Браво, Гуинплен! – пронзительно откликнулся из зала Вовчик Шевцов.

– Браво, харя! – закашлявшись от смеха, гаркнул Яценко. – Болтай сколько влезет!

– Я лорд Кленчарли, но остаюсь Гуинпленом! – прокричал им Витька, пятясь, отступая за кулисы, провожаемый возгласами из третьего ряда:

– Долой его! Долой!

Сцена осталась пустой, никто не выходил кланяться. Учитель поднялся, захлопнул книгу. Произнёс негромко:

– Виктор Гюго. Роман «Человек, который смеётся». Написан в тысяча восемьсот шестьдесят шестом – шестьдесят девятом годах.

И, поднявшись по ступенькам на сцену, не торопясь, размеренным шагом ушёл за кулисы. Была ещё одна минута томительной тишины, и только потом из третьего ряда раздались хлопки, покатившиеся по всему залу. Бессонов вытолкнул из-за кулис Виктора, успевшего снять парик и стереть со щёк нарисованную улыбку. Он поклонился и снова попятился, и кто-то из зала удивлённо крикнул:

– Так это ж Афанасьев!..

И снова волна хлопков покатилась по залу, настигнув его за кулисами, где он стоял рядом с Бессоновым, говорившим ему:

– Вот видишь, всё получилось. Всё, как задумали.

Он прошёл в полутёмный зал, в свой ряд, где ему берегли место между Мишкой и Вовчиком. Яценко, больно хлопнув его по плечу, зашептал громко:

– Здорово ты им всем про суд сказал!

А когда всё кончилось и мальчишки плотной группой пробились к выходу, в тесном фойе, усеянном кожурой тыквенных и подсолнечных семечек, в толпе взрослых Витька заметил своих родителей.