Свободная ладья
Шрифт:
Про отца: в свой последний приезд в Кишинёв я с ним случайно на улице встретился. Зашли в кафе. Поговорили обо всём, даже, страшно сказать, о судьбах русского народа. Любопытные он высказал мысли. Одна из них: чтобы сохранить душевную жизнь народа, надо культивировать хоровое пение, потому что без общих песен наш народ идёт вразнос, дичает. Интересно, но, кажется мне, отец слишком погружён в прошлое. И до сих пор чего-то недоговаривает. В общем, сложное впечатление. Осталось ощущение бездонного колодца – чем больше из него вычерпываешь, тем больше загадок…
Пока Бессонов шёл к автобусу и ехал домой, отцеживая впечатления дня, настрой на борьбу с нелепыми, как ему казалось, обстоятельствами сменился стойким
Такое же предчувствие возникло у него однажды, много лет назад, в плавнях под Пуркарами, когда в томительно-жаркий солнечный полдень (возвращался в лёгкой плоскодонке с рыбалки) ему, мальчишке, вдруг стало трудно дышать и тревога, охватившая, как внезапный порыв дикого пламени, погнала его к берегу. Он лихорадочно отталкивался длинным шестом, вязнущим в илистом дне, прорываясь сквозь камышовую чащу, не понимая, что случилось (солнце было в зените, синело безоблачное небо), пока не налетел шквалистый ветер, притащивший из-за горизонта сизую тучу, обложившую всё вокруг фиолетовой мглой. Ураган утюжил камышовое море ледяным ливнем и шрапнелью града, рвал из рук брезентовую куртку (её никак не удавалось натянуть на себя), ломал с треском ветви старых вётел на близком берегу и со сладострастным грохотом вонзал, казалось – рядом с лодкой, ослепительную, свирепо-ветвистую молнию. Пролежал тогда Бессонов на дне лодки, под курткой, минут двадцать; когда же ветер утих и ливень сменился дождём, он поднялся, ошеломлённый: под его ногами, по щиколотку погружёнными словно бы в соль, хрустели груды ледяных горошин.
С тех давних пор предчувствие беды никогда не обманывало его.
Дома на кухонном столе Бессонов обнаружил записку: «Па, приду поздно. Я у известного тебе Герцога, мы давно не виделись. Не сердись! Оревуар! Твой Лё». Вот и гадай после этого, подумал Бессонов, по родителю сын соскучился или по школьному приятелю с дурацким прозвищем.
Отложив записку, поставил греть чайник, прошёл к письменному столу. Сняв телефонную трубку, заказал разговор с Кишинёвом. Но не успел заварить чай – аппарат затрезвонил. «Абонент не отвечает, – сообщил телефонистка. – Повторить?» Он попросил повторять, пока не ответит. Наконец услышал в трубке Лучию. Её голос, как всегда, был бодро-звонок, словно ждал хороших новостей, ибо иначе, так утверждала она ещё с тех студенческих, ясских лет, не было смысла что-либо предпринимать в этой жизни.
– Что у тебя происходит? – спросил её Бессонов.
– Лёша проговорился? Я же просила не волновать тебя.
– И всё-таки?
– Те, кто выходит из ряда, получают по носу. Я получила.
– Тебя вычёркивают из списков на премию?
– Видимо, да.
– По причине туманного прошлого?
– Откуда именно это тебе известно?
– Сегодня один товарищ интересовался у меня, совершенно официально, что ты делала в соответствии с тем документом, который подписала тридцать лет назад, когда рвалась ко мне.
– Боже мой, они и тебя достали! Неужели не понятно – была глупость молодой девчонки. И кроме подписи – ничего больше. Как можно вытаскивать из архива какую-то ничтожную бумажку, когда уже целая жизнь прожита честно! На виду у тысяч глаз!
– Кому-то это выгодно. Кому ты перебежала дорогу?
– Скоро узнаем. Наверное, тому или тем, кому дадут премию.
– А потом? Как они после такого будут тебе смотреть в глаза? Не выдавят ли из университета?
– Не думаю. Это было бы совсем уж по-свински.
– А сейчас, значит, ещё не по-свински?
– Ну, дорогой мой, у каждого времени свои моральные нормы… Чем там у тебя занят Алексей?
– Навещает школьного приятеля по прозвищу Герцог.
– Опять? Знаешь, не нравится мне их дружба, хотя я и понимаю: каждый имеет право на выбор своих друзей.
– И всё-таки у меня нехорошее предчувствие, – вернул её к прежней теме Бессонов. – Стоит подумать, что предпринять, если положение ещё больше осложнится.
– Как осложнится? Придут меня вязать за ту бумажку? Я протяну им свои хрупкие руки со словами: «Вот, вяжите, пофтим, силь ву пле, только докажите, что я нанесла хоть какой-то вред нашей дорогой власти. Но нет и не может быть у них никаких доказательств». Хотя, как там по-русски – «от тюрьмы и от сумы не отказывайся»?
– Не
зарекайся.– Ну конечно, не зарекайся. Да я давно ко всему готова. – В её голосе слышались смешливые интонации. – Мне, как там ещё по-русски говорится – «бедному собраться – только подпоясаться». Согласись, чудо эти поговорки!..
Её шутливый настрой не обманул Бессонова – она, конечно же, была в растерянности и тревоге, умело скрывая своё состояние. Он всю жизнь поражался этому её не женскому качеству, помогавшему ей в критических ситуациях. Поможет ли сейчас?
Бессонов выпил чай, полистал купленные в киоске газеты, ещё раз открыл все ящики письменного стола в надежде обнаружить исчезнувшие письма, перебрал папку, в которой хранил копии отправленных в редакции экологических статей. Подумал: а ведь и эту его любительскую публицистику можно подстегнуть к искусственно создаваемому имиджу агента влияния. Всё-таки до какого бреда можно дойти в маниакально-упорном поиске врагов!..
И снова ходившая кругами мысль вернула его к Лучии. Вспомнил внезапный шорох камышовой двери, бессонную ночь в хатке с резким запахом валерьянки и слова Лучии об «утраченном смысле». Этим смыслом тогда для неё был он, Бессонов. Как же случилось, что потом здесь, в Бельцах, когда и у неё и у него всё не просто ладилось, а шло по восходящей – преподавательское мастерство, выступления на конференциях, рост популярности, – он перестал быть для неё тем, кем был?
Да, конечно, он виноват – слишком увлекала его роль центра общения, когда десятки молодых глаз распахнуты навстречу твоему слову. В их сиянии меркли отношения с женой и сыном, стирались подробности их душевных состояний, отодвигались на второй, на третий план их житейские проблемы. Хотя ведь и с самой Лучией происходило нечто похожее, и для неё главным становился её преподавательский успех, подготовка принципиально нового учебника, аплодисменты на конференциях.
Да, он знал, что на одной такой конференции, в Кишинёве, Лучия встретила Валерия Семчука, того самого, что приезжал в 53-м в Олонешты с инспекторской миссией и чуть было не погубил Бессонова своим отзывом о его работе. Того, кому Лучия Кожухарь в отчаянии звонила поздним вечером, почти ночью, после чего, удивившись тому, как странно отразилось его казённое слово на судьбе хорошего человека, Семчук рекомендовал их обоих на преподавательские должности в Бельцкий пединститут.
Лучия сама рассказала Бессонову об их неожиданной встрече, о том, что Валерий Иванович, уйдя из министерства, где он, по его словам, измочалился на чиновничьей должности, защитил кандидатскую, затем докторскую, став профессором в университете. Но потом, приезжая из Кишинёва, она всё реже заговаривала о нём, а если и вспоминала случайно, то как-то нелепо обрывала себя, пока однажды не сказала: «Саша, я слишком уважаю тебя, чтобы тебе лгать».
И призналась, что стала близка с Валерием Семчуком, что хотела бы переехать в Кишинёв, но если он, Бессонов, будет категорически против, то ради него и сына она откажется от своих планов. Бессонов, пребывавший минут пять в молчаливом ошеломлении у кухонной форточки с сигаретой в руке, сказал наконец, что считает себя не вправе мешать её счастью, каким бы недолговечным оно ни оказалось. А о выборе сына – с кем ему жить – оба решили спросить его самого.
Они развелись, и Лучия Ивановна, получив вызов из университета, год назад переехала на новое место работы. Ей, как уникальному специалисту, немедленно дали в новом микрорайоне двухкомнатное жильё, но свои отношения с профессором Семчуком она почему-то не оформляла. Возможно, потому, что Валерий Иванович всё никак не решался расстаться со своей семьёй, где у него было двое (правда, уже взрослых) детей.
…Бессонов укладывал папки с бумагами в ящик стола, когда в дверях заскрежетал ключ. Сын, крикнув из прихожей: «Па, привет!» – прошёл на кухню. Хлопнув дверцей холодильника, звякнул тарелкой. Пришёл к отцу с надкушенным бутербродом. Глаза его возбуждённо блестели, и Бессонов понял: без выпивки не обошлось.
– Герцог угостил тебя по-герцогски?
– Угу, домашним вином, – подтвердил весело Алексей, жуя. – Только закусить как следует я там постеснялся.
– Кто ещё был на светском рауте?