Сын капитана Алексича
Шрифт:
— Будущей весной будем ее в колхозе сеять, — скромно замечает Кирилл. — Нам колхоз имени Двадцатого съезда два гектара под нее отдал…
— И цветы на одном стебле тоже он вырастил, — продолжает Федор Кузьмич. — Расскажи, Кирюша, как ты их растил?
— Очень просто. — Он обводит нас круглыми, коричневыми, словно орехи, глазами, потом откашливается, будто урок готовится отвечать. — Мы взяли ствол подсолнечника, конечно, сперва отрезали головку и привили на ствол цветы.
Есть что-то хозяйское в жесте этих крепких, мальчишеских рук, которые берут букет и снова опускают его в вазу.
— И цветы принялись, — замечает
— Это они только сперва не хотели, — замечает Кирилл. — А потом ничего, сладились.
Оба они — и мальчик и Федор Кузьмич — говорят о цветах так, словно это одушевленные существа, способные мыслить и чувствовать.
Вместе с Федором Кузьмичом Кирилл разбирает цветы, принесенные из сада, — красные пионы, бархатистые георгины, похожие на огромных бабочек, маленькие, хрупкие розы, с которых тихо слетают лепестки.
Над дверьми зала висит кумачовый плакат: «Добро пожаловать, дорогие друзья!» Ветер, залетающий в окно, лепит складки на полотнище.
— Я пойду, — говорит Кирилл. — У меня еще дел по горло!
Мы остаемся одни. За Волгой встает большое солнце. Чем выше оно поднимается, тем светлее становится Волга. Зеленоватый сумрак, царящий в зале, тает, розовеет, и первый солнечный зайчик наискось прорезает стену.
— Говорил с Сергеем? — спрашивает Федор Кузьмич и, не дожидаясь моего ответа, сам же отвечает: — Ничего с ним не поделаешь, уперся на своем — уже и не сдвинешь!
Он садится на подоконник. Над его головой жужжит Одинокая пчела, и он небрежно отмахивается от нее.
— И Катя меня тревожит, — продолжает Федор Кузьмич. — О ней можно сказать: утратила упругость души. Да, — с горечью повторяет он, — утратила упругость души.
— Мне тоже не нравится ее настроение, — говорю я.
— Ей нужно дело, которое бы ее захватило, — задумчиво роняет Федор Кузьмич.
— По-моему, она и теперь к своей работе могла бы по-иному относиться, — осторожно замечаю я.
— Может быть, — соглашается Федор Кузьмич. — Но для этого надо было родиться просто другим человеком. Катя не умеет кривить душой, не умеет вживаться в то, что ей не нравится. Что поделаешь? Не все люди одинаковы…
— Вы с ней когда-нибудь говорили? — спрашиваю я.
Он качает головой:
— С ней — нет. Я с Сергеем говорил, и не раз. Хорошо бы ее в какую-то школу перетянуть, — по-моему, из нее неплохой педагог получился бы.
— А он что?
— Он согласен со мной. Так ведь он уезжает, а для нее это, я знаю, очень тяжело…
Он наклоняется ко мне и говорит тихо:
— Вот уж поистине задача. Думаешь, думаешь и не знаешь, как лучше. С одной стороны, Сергей должен уехать, это бесспорно, ему надо учиться в университете, не в художественном институте, нет, это очередная причуда, а именно в университете. Но и Катю жаль. Трудно ей будет без него…
Наш разговор прерывает Надежда Поликарповна. Шумно, как и всегда, вбегает она в зал.
— Приехал, — обращается она ко мне, — дождался дружка своего!
Вслед за ней появляется Егор. Он загорел и как-то, я бы сказал, возмужал за эти четыре года, что мы не виделись. Не постарел, конечно, а именно возмужал. На лбу появилась поперечная морщинка, плечи расправились, стали широкими, развернутыми, в углу рта — погасшая папироса.
Он бросает папиросу в раскрытое окно, Надежда Поликарповна укоризненно качает головой, но он делает вид, что не замечает этого, и, подойдя ко мне, толкает меня в бок.— Собрался, наконец-то…
— Еще что скажешь? — говорю я.
Мы оба довольно неумело притворяемся очень сдержанными, почти равнодушными, словно наша встреча сегодня не представляет для каждого из нас ничего особенного.
— Как ты приехал? — спрашивает Федор Кузьмич. — Сейчас же нет пароходов.
— Очень просто. До Ватутина пароходом, а оттуда на лодке. Ну и вымочило же меня, там, оказывается, дождь, а здесь — хоть бы капля!
Должно быть, он приехал все-таки из-за меня. В сущности, было бы здорово обидно, если бы мы так и не сумели увидеться этим летом.
— Останешься на вечер? — спрашивает Федор Кузьмич.
Егор с сожалением качает головой:
— Не могу. Завтра в лагерь прибывает новая смена, мне во что бы то ни стало надо быть к шести утра. — Он вопросительно глядит на меня: — Пойдем пройдемся?
— Идем.
Не доходя до порога, Егор оборачивается.
— Чуть не забыл, — говорит он. — По дороге встретил почтальона, вам, Федор Кузьмич, письмо…
Федор Кузьмич берет письмо, а мы идем с Егором в мою комнату, в которой зимой помещается физический кабинет.
Я ложусь на диван. Егор подходит к окну.
— Вид отсюда что надо, вся Волга как на ладони…
— Что пишет Лена? — спрашиваю я.
Он молчит, но я вижу, как мгновенно багровеют его уши.
— Ничего особенного, — все еще стоя спиной ко мне, отвечает он, — живет в общем, должно быть, неплохо.
— С матерью?
— Да, конечно. Сейчас покажу тебе ее последнее письмо…
Он долго роется в боковом кармане, будто и в самом деле не может найти письма Лены. Небось хранит его как зеницу ока, по нескольку раз в день вынимает и перечитывает. Наконец он извлек из кармана серый конверт, исписанный знакомым косым почерком. Вместе с конвертом на пол падает что-то белое.
Это фотография Лены. Я поднимаю ее. Круглое, мягко очерченное лицо с маленьким подбородком и узкими, всегда смеющимися глазами. Короткая стрижка делает ее похожей на мальчика. Даже на карточке видно, какие у нее длинные, густые ресницы. Не знаю, красивая ли она, но Егор всегда считал ее красавицей.
Может быть, Егор и теперь думает так? Он берет фотографию из моих рук, прячет ее в карман и раскрывает конверт.
— Так, значит… «С мамой мы живем дружно, хотя, как я убедилась, характеры у нас с ней решительно разные. Вот ты, Егор…» Ну, тут личное, — бормочет он и читает дальше, пропуская какие-то строчки: — «Я работаю теперь в «Гастрономе», в кондитерском отделе. Веришь ли, просто не могу на шоколад смотреть, а ведь как я его раньше любила! А теперь все время тянет на соленый огурчик…»
Егор отрывается от письма.
— Скажите, пожалуйста, соленого огурчика захотелось!
И читает снова:
— «Я записалась в молодежном клубе в драмкружок. Будем ставить «Барабанщицу» Салынского. Я играю главную роль, разведчицу Снежко. Роль очень сложная, просто до ужаса. Наш режиссер, артист драматического театра Валентин Волковысский, решил пройти со мной эту роль отдельно…»
Он аккуратно складывает письмо, прячет его в конверт.
— Все о себе да о себе, — грустно говорит он.