Сыновний бунт

— Не могу придумать, как быть с хуторами. Хочу с тобой, отец, посоветоваться.

«Опять сбился с дорожки, — подумал Иван Лукич, хмуря брови. — Два раза назвал батя и получалось у него ласково, по-сыновьи, а на третий, видно, сил не хватило…»

— В чем же требуется совет?

— Посмотри. — Иван подошел к столу и карандашом на листе бумаги начал чертить. — Янкули — справа, Птичье — слева. Если включить эти два хутора в Журавли, то получается вот такой треугольник. Расстояние — шесть километров и к Янкулям и к Птичьему. Вот так протянутся асфальтовые дороги, рядом зеленые насаждения… Таким образом, самые большие хутора войдут в Журавли, по этой дороге от Янкулей через Журавли до Птичьего примерно двенадцать километров — будут ходить автобусы. Село Журавли внешним своим видом станет похоже на журавлиную стаю или косяк… Что скажешь, отец?

— Красиво, ничего не скажешь. И насчет журавлиного косяка тоже к месту. — Иван Лукич смотрел на жирные карандашные линии, комкал усы, думал. — Но совет у меня, Ваня, будет простой, отцовский. Верши, Ваня, дело так, чтоб там, в Москве, учителя твои были довольны, а о другом пока не помышляй…

— Жить-то в Журавлях не учителям моим? — с улыбкой спросил Иван. — В первую очередь должны быть довольны журавлинцы…

— Это-то так, — согласился Иван Лукич. — Но эта красота, Ваня, пока что на бумаге?

— Ты не веришь, отец? — в упор спросил Иван.

— Верю, Ваня, верю, все это можно осуществить. — Ивану Лукичу не хотелось заводить с сыном, как он считал, ненужный разговор. — Ты, Ваня, действуй, рисуй, черти все это на бумаге, и когда у тебя получится наглядная картина, тогда мы обо всем и посоветуемся. По-моему, связывать с Журавлями Птичье и Янкули не следует. Села наши надо суживать, а мы их будем растягивать. — Уселся на диван, закурил, а Иван стоял, понуря голову и глядя на лист бумаги. — Ваня, я так думаю, что тебе требуется помещение под мастерскую? Угадал, а?

— Угадал. — Иван не отрывал взгляда от бумаги. — Только не мастерская, а просто большая комната.

— Так ты, Ваня, забирай весь мой дом! Там тебе есть где развернуться.

Иван не ответил и молча сел на диван. Его теперь удивляло не только то, что отец был весел и ласков, но и то, что он вдруг сам заговорил о мастерской. Неужели и тот случай на ячменном поле, когда они сцепились и начали бороться, и недавний разговор в доме после гулянки были так прочно забыты, что их будто вовсе не было? Чувствуя тяжелую руку отца на своем колене и проникаясь уважением к этому усатому седому человеку, Иван сказал, что завтра же начнет оборудовать свое рабочее место, что ему потребуется большой стол или даже два стола, а также доски для чертежей.

— И еще скажи плотникам, — продолжал Иван, — чтобы сбили подрамник для макета. На нем я наглядно покажу, какими могут стать Журавли.

— Плотники у нас есть хорошие, они тебе все сделают.

— И еще одна просьба.

— Давай, давай! — радостно воскликнул Иван Лукич. — Говори без стеснения!.

— Требуется карта Журавлей и журавлинских хуторов, — сказал Иван, просяще глядя на отца. — Весьма приблизительную карту я раздобыл… Хотелось бы поглядеть на Журавли с неба, а для этого необходима аэрофотосъемка.

— С неба, говоришь? — Иван Лукич рассмеялся. — Достану тебе тот снимок и с неба, достану!

Обещая Ивану раздобыть аэрофотосъемку Журавлей, Иван Лукич тут же мысленно обратился к Нечитайлову. И как только он подумал о своем, как он называл его, «крылатом друге», так сразу просьба сына показалась ему простой стоило только Ивану Лукичу поехать к Нечитайлову, и тотчас же нужный. Ивану снимок будет лежать на столе — бери и разглядывай Журавли с неба. И поэтому Иван Лукич, сказав Ивану, что ему нужно срочно выехать в поле, проводил сына, затем вызвал Ксению с машиной и перед вечером покинул Журавли и поехал по знакомой нам дороге на аэродром.

XXVIII

Надо полагать, многие читатели знают, как тяжко и больно бывает, когда твоя доброта вдруг неожиданно, обернется против тебя и тебе же во вред. Ты уже и раскаиваешься и поругиваешь себя за то, что излишне поспешил и доброе дело сделал необдуманно. Да только что толку в том раскаянии — слов обратно не возьмешь, а сделанное назад не воротишь…

Так случилось и с Иваном Лукичом. Предлагая Ивану занять дом под мастерскую и желая помочь сыну-студенту, Иван Лукич тогда и не помышлял о том, что этой своей добротой причиняет себе горе. Теперь же он точно прозрел и увидел, что поторопился и допустил непростительную оплошность. И видел он эту оплошность не в том, что хозяином в доме стал Иван, — тут особой беды не было, пусть Иван становится хозяином, не жалко; а в том видел Иван Лукич свою оплошность, что теперь и в Журавлях, и на хуторах, и даже в Грушовке только и говорят об Иване и о его дипломе. И не в том раскаивался Иван Лукич, что из самой большой комнаты, смотревшей через забор на улицу тремя высокими окнами, были убраны кровати и возле стен поставлены косые, наскоро сбитые плотниками столы, а, в том раскаивался Иван Лукич, что в его дом к Ивану людей приходило больше, нежели в правление.

На косых столах раскинулись непонятные Ивану Лукичу чертежи. В углу возвышалась рама с натянутой на ней плотной бумагой. Размерами и белизной рама была похожа на киноэкран. Никаких живых картин на экране не было. На бумагу легли жирные, карандашом начерченные контуры Журавлей. Егорлык от Птичьего до Янкулей был отмечен извилистой синей стежкой.

Ничего не было в том плохого, что Иван засучив рукава старательно готовил свой диплом. Отцу только бы радоваться! Но Ивана Лукича огорчало то, что сын Иван со своим непривычным для Журавлей делом, вся та молва, которая давно, завертелась вокруг генерального плана перестройки Журавлей, сделали книгинский дом как бы вторым центром в селе. Сам того не желая, сын-архитектор начал заслонять собой отца… По этой причине Иван Лукич ложился спать и вставал с мыслью о том, что так, чего доброго, Иван может стать хозяином в Журавлях и люди начнут ходить не к Ивану Лукичу, а к Ивану… Думки были прилипчивы, они сделали Ивана Лукича молчаливым, мрачным. Закрывшись в кабинете, он часами не пускал туда даже Сашу…

Как-то ночью, возвращаясь в Журавли, Иван Лукич сказал Ксении, чтобы возле кургана остановила машину. Порылся в портфеле, достал полбутылки водки, хлебнул из горлышка, молча закусил огурцом. Луна светила ярко, от машины на дорогу легла горбатая тень. Ксения отчетливо видела мрачное, постаревшее, с отвислыми усами лицо Ивана Лукича, и ей было страшно.

— Можно ехать, Иван Лукич? — робко спросила она.

— Погоди, Ксюша. — Иван Лукич тяжело вышел из машины. — Пойдем на курган, Ксюша… Полюбуемся простором… Ноченька-то какая месячная!

— Вы идите один…

— Я хочу с тобой, Ксюша… Пойдем!

И Ксения повиновалась. Грузно ступая, Иван Лукич не спеша поднимался на курган, мял сапогами сухую, войлоком лежавшую траву. Ксения шла следом и дрожала, как от холода. На кургане Иван Лукич не стал любоваться далью, а приблизился к Ксении, взял ее за холодную, мелко вздрагивающую руку, как берут ребенка, когда хотят его приласкать, и сказал

— Может, это и грешно, Ксюша, может, и не надо было бы тебе знать!..

— Не надо! Не говорите ничего, Иван Лукич… — Что? Или сама догадалась?

— Разве я маленькая!.. Только не надо!

— Это хорошо, что такая догадливая. — Хотел усмехнуться и не смог. — И оттого, что догадалась, мне, легче сказать давно, Ксюша, я люблю тебя… И не знаю, счастье это мое или несчастье,

а только люблю тебя не той любовью, какой обычно любят и какой я когда-то тоже любил… Вот в чем беда! И ты должна понять…

— Ничего не хочу понимать! — крикнула Ксения и вырвала руку. Отбежала шагов на пять. — Эх, Иван Лукич, и что вы такое говорите, и разве это можно!.. Если бы вы были Иваном…