Сыновья и любовники

— Щекотно, — отвечала она.

Их лица были совсем близко. Ее голубые глаза улыбались его глазам, будто девичьи — теплые, смеющиеся, полные любви и нежности. И Пол задыхался от ужаса, от тоски и любви.

— Надо заплести тебе волосы, — сказал он. — Лежи тихо.

И он стал позади нее, распустил ей волосы, зачесал их назад. Они были точно коричнево-серые длинные, тонкие шелковые нити. Голова уютно примостилась между плеч. Закусив губу, в каком-то забытьи он легко проводил по ее волосам щеткой и заплетал косу. Казалось, все происходит не наяву, не укладывалось это в его сознании.

Вечерами Пол часто работал у нее в комнате, временами поднимал глаза. И неизменно ловил на себе взгляд голубых материнских глаз. И когда их глаза встречались, она улыбалась. И машинально он опять принимался за работу, и из-под его рук выходила красота, но он не отдавал себе в этом отчета.

Случалось, он входил к ней очень бледный, тихий, глаза опасливо и настороженно блуждали, точно он упился до зеленых чертиков. Обоих страшило, что рвутся скрывающие их друг от друга покровы.

Тогда мать притворялась, будто ей лучше, оживленно болтала, с преувеличенным интересом судила и рядила о всяких чепуховых новостях. Все оттого, что оба уже пришли в то состояние, когда вынуждены всерьез заниматься пустяками, чтобы не поддаться главному, страшному, что означало бы конец самой личности каждого. Они боялись и оттого держались легкомысленно и весело.

Иной раз, когда мать лежала, Пол знал, она думает о своем прошлом. Рот ее постепенно крепко сжимался в одну неумолимую линию. Исполненная решимости умереть, так и не издав вопль, что рвался из глубины ее существа, она не давала себе поблажки. Никогда не забыть сыну эту замкнутость, выражение безмерного одиночества в ее неделями упрямо стиснутых губах. Прежде, если ей бывало легче, она говорила о муже. Теперь он ей стал ненавистен. Она его не простила. Не выносила его присутствия. Некоторые воспоминания, самые для нее горькие, с такой силой ожили в ней, что она не сдержалась и рассказала сыну.

Пол чувствовал, его внутренний мир мало-помалу разрушается. Нередко на глаза вдруг навертывались слезы. Он бежал к станции, а слезы скатывались на дорогу. Нередко он не мог продолжать работу. Перо застывало в руке. Он забывался, уставясь в одну точку. А когда приходил в себя, его мутило, руки и ноги дрожали. Он ни разу не задумывался, что же это с ним творится. Разум не пытался ни разобраться в этом, ни понять. Пол просто покорялся и закрывал на все глаза; пусть идет как идет.

Мать вела себя так же. Она думала о боли, о морфии, о завтрашнем дне; но едва ли когда-нибудь о смерти. Она знала, это приближается. Ничего тут не поделаешь. Но не станет она ни унижаться, ни мириться с этим. Как слепую, с крепко сжатыми губами и невидящим взглядом, ее толкали к дверям. Проходили дни, недели, месяцы.

Иногда, в солнечный послеполуденный час, она казалась почти счастливой.

— Я стараюсь думать о славных временах… когда мы ездили в Мейблторп, и в залив Робин Гуда, и в Шэнклин, — сказала она. — Ведь не каждому удалось побывать в этих чудесных местах. Как там чудесно! Об этом я и стараюсь думать, а не о чем другом.

А потом опять за весь вечер не вымолвит ни слова, молчит и Пол. Сидят вдвоем, непреклонные, упрямые, безмолвные. Наконец он шел в свою комнату лечь — и застывал в дверях будто парализованный, не в силах двинуться с места. Сознание выключалось. Казалось, неистовая непостижимая буря опустошает его. Он стоял покорный, не задаваясь никакими вопросами.

Наутро они опять были самими собой, хотя лицо у миссис Морел было серое от морфия, а тело, казалось ей, сожжено дотла. Но все равно и она и сын бодрились. Зачастую, особенно если дома были Артур и Энни, Пол не замечал матери. С Кларой он виделся редко. Проводил время обычно в мужской компании. Бывал при этом находчив, деятелен, оживлен; а потом вдруг бледнел, глаза на испуганном лице казались темней и лихорадочно блестели, и тогда приятели смотрели на него опасливо и недоверчиво. Иногда он шел к Кларе, но она была с ним холодна.

— Прими меня! — говорил он просто.

Изредка она соглашалась. Но ее одолевал страх. Что-то бывало тогда в их близости, отчего она отдалялась от него, что-то противоестественное. Она стала его пугаться. Он был такой тихий и, однако, такой странный. Она боялась того мужчины, который не был в эти минуты с нею, того, которого ощущала за этим мнимым возлюбленным; то был кто-то зловещий, и он вселял в нее ужас. Теперь он ужасал ее. Словно ею овладевает преступник. Он хотел ее, был с нею, а ей казалось, она попала в лапы самой смерти. И лежала в ужасе. С ней был отнюдь не возлюбленный. И она почти ненавидела его. Потом ненадолго в ней просыпалась нежность… Но жалеть его она не осмеливалась.

Доус теперь был в санатории полковника Сили неподалеку от Ноттингема. Пол навещал его там иногда, Клара очень редко. Между мужчинами завязалась своеобразная дружба. Доус поправлялся очень медленно, казалось, он очень слаб, казалось, окончательно вверился Морелу.

В начале ноября Клара напомнила Полу, что сегодня день ее рождения.

— Я чуть не забыл, — сказал он.

— По-моему, совсем забыл, — отозвалась она.

— Нет. Может, поедем на субботу-воскресенье к морю?

Поехали. Было холодно и довольно уныло. Клара ждала от него тепла и нежности, а Пол едва помнил, что она рядом. В вагоне он смотрел в окно и, когда Клара с ним заговорила, вздрогнул. Ни о чем определенном он не-думал. Просто казалось, ничто для него не существует.

Она попыталась пробиться к нему.

— Что с тобой, милый? — спросила она.

— Ничего! — сказал Пол. — Правда, эти крылья ветряных мельниц какие-то однообразные?

Он сидел и держал ее за руку. Не мог он ни разговаривать, ни думать. Однако сидеть вот так, держа ее за руку, все же утешение. Клара была недовольна и несчастна. Пол не с нею, она для него ничто.

Позже, вечером, они сидели в песчаных дюнах и смотрели на черное мрачное море.

— Она ни за что не сдастся, — спокойно сказал он.

У Клары упало сердце.

— Да, — согласилась она.

— Умирать можно по-разному. Отцовская родня пугается, и их приходится гнать из жизни на смерть, точно скот на бойню, тащить за шиворот. А материнскую родню подталкивают сзади шаг за шагом. Они упрямое племя и не хотят умирать.

— Да, верно, — сказала Клара.

— И она не хочет умирать. Не может. На днях приходил мистер Рэншо, священник. «Подумайте! — сказал он ей. — В ином мире с вами будут ваши родители, и сестры, и сын». А она говорит: «Я давно живу без них и могу без них обойтись. Мне живые нужны, не мертвые». Она даже и теперь хочет жить.

— Вот ужас! — сказала Клара, слишком испуганная, чтобы найти еще какие-то слова.

— Она смотрит на меня и хочет со мной остаться, — безо всякого выражения продолжал Пол. — Такая сильная у нее воля, и кажется, она никогда не уйдет… никогда!

— Не думай об этом! — вырвалось у Клары.

— А ведь она была верующая… она и сейчас верующая… но что толку. Она просто не хочет сдаваться. И знаешь, в четверг я сказал: «Если бы мне суждено было умереть, мама, я бы умер. Я бы тогда захотел умереть». А она резко так говорит» «А я, думаешь, не хочу? Думаешь, когда захочешь, тогда и умрешь?»