Сыновья и любовники

Голос ему изменил. Но он не заплакал, опять заговорил, только теперь уже совсем без выражения. Кларе хотелось убежать. Она огляделась. Увидела черный, отзывающийся на удары волн берег, и темное небо придавило ее. В ужасе она вскочила. Хотелось туда, где свет, где люди. Хотелось быть подальше от Пола. Он сидел, понурясь, застыл неподвижно.

— И я не хочу, чтоб она ела, — сказал Пол. — И она это знает. Когда я ее спрашиваю: «Тебе поесть дать?», она прямо боится сказать «да». «Я бы выпила чашечку молока с пилюлей», — говорит она. «Но ведь это только придаст тебе сил», — говорю. «Да, — чуть не кричит в ответ. — Но когда я ничего не ем, меня гложет боль. Это невыносимо». И я иду и готовлю ей какую-нибудь еду. Это ее гложет рак. Хоть бы она умерла.

— Пойдем! — грубо прервала Клара. — Я ухожу.

Он пошел за ней в песчаной тьме. Он не владел ею в тот вечер. Казалось, она для него и не существует. И Клара боялась его, и он был ей неприятен.

В том же болезненном оцепенении вернулись они в Ноттингем. Пол был постоянно занят, постоянно что-то делал либо ходил по приятелям.

В понедельник он отправился проведать Бакстера Доуса. Вялый, бледный, тот поднялся навстречу и, протянув руку, поздоровался, другою ухватился за стул.

— Напрасно вы встали, — сказал Пол.

Доус тяжело опустился на кровать, почти подозрительно уставился на Пола.

— Чего зря тратить на меня время, — сказал он. — Делать тебе, что ли, больше нечего.

— Мне хотелось прийти, — сказал Пол. — Нате-ка! Я принес вам конфет.

Больной отодвинул их.

— Суббота-воскресенье были не самые удачные, — сказал Морел.

— А мамаша как? — спросил Доус.

— Да все так же.

— Я подумал, может, ей хуже, в воскресенье-то ты не пришел.

— Я в Скегнессе был, — сказал Пол. — Хотел немного отвлечься.

Темные глаза посмотрели на него испытующе. Казалось, Доус ждет, не решается спросить, в надежде, что ему скажут.

— Я ездил с Кларой, — сказал Пол.

— Так я и знал, — спокойно отозвался Доус.

— Я ей давно обещал, — сказал Пол.

— Живите как хотите, — сказал Доус.

Это впервые между ними было открыто названо имя Клары.

— Нет, — медленно отозвался Морел, — я ей надоел.

Доус опять на него посмотрел.

— С августа чувствую, она стала от меня уставать, — повторил Морел.

Теперь обоим стало очень покойно друг с другом. Пол предложил сыграть в шашки. Играли молча.

— Когда мать умрет, я поеду за границу, — сказал Пол.

— За границу! — повторил Доус.

— Да. Мне моя работа не по душе.

Игра продолжалась. Доус выигрывал.

— В каком-то смысле мне надо будет начать сначала, — сказал Пол. — И вам, по-моему, тоже.

Он съел одну из шашек Доуса.

— Не знаю, где начинать, — сказал Доус.

— Все само образуется, — сказал Морел. — Делать ничего не надо… во всяком случае… нет, не знаю. Дайте-ка мне тянучку.

Мужчины сосали тянучки и начали вторую партию в шашки.

— Отчего у тебя шрам на губе? — спросил Доус.

Пол поспешно прикрыл губы ладонью, посмотрел в сад.

— Свалился с велосипеда, — ответил он.

Трясущейся рукой Доус передвинул шашку.

— Не надо тебе было надо мной насмехаться, — сказал он совсем тихо.

— Когда?

— Тогда ночью на Вудбороуской дороге, когда вы с ней мимо прошли… ты еще обнимал ее за плечи.

— Я вовсе над вами не смеялся, — сказал Пол.

Доус не отрывал пальцев от шашки.

— До той минуты, пока вы не прошли, я понятия не имел, что вы там, — сказал Морел.

— На этом я и завелся, — очень тихо сказал Доус.

Пол взял еще конфету.

— Вовсе я не насмехался, — сказал он. — Разве что просто смеялся.

Они кончили партию.

В тот вечер Морел возвращался из Ноттингема пешком, просто чтоб убить время. Над Булуэллом ярко-красными неровными пятнами обозначались горящие печи; черные тучи нависали, словно низкий потолок. Десять миль он шагал по шоссе, меж двух темных плоскостей — неба и земли, и ему казалось, он уходит из жизни. Но в конце пути ждала лишь комната больной. Сколько бы он ни шел, хоть вечность, все равно только туда он и придет.

Подходя к дому, он не чувствовал усталости, или не понял, что устал. Через луг он увидел в окне ее спальни пляшущий красный свет камина.

Когда она умрет, сказал он себе, этот камин погаснет.

Он тихонько снял башмаки и прокрался наверх. Дверь в комнату матери была открыта настежь, на ночь мать все еще оставалась одна. Пламя камина отбрасывало красные отблески на лестничную площадку. Неслышно, как тень. Пол заглянул в дверной проем.

— Пол! — прошептала мать.

Казалось, опять у него оборвалось сердце. Он вошел, подсел к постели.

— Как ты поздно! — прошептала она.

— Не очень, — сказал Пол.

— Что ты, который час? — голос ее прозвучал печально, беспомощно.

— Еще только начало одиннадцатого.

Он солгал, было около часу.

— Ох! — сказала мать. — Я думала, позднее.

И он понял невысказанное мученье ее нескончаемых ночей.

— Не можешь уснуть, голубка? — спросил он.

— Нет, никак, — простонала она.

— Ничего, малышка! — нежно пробормотал он. — Ничего, моя хорошая. Я полчасика побуду с тобой, голубка. Может, тебе полегчает.

И он сидел у ее постели, медленно, размеренно кончиками пальцев поглаживал ее лоб, закрытые глаза, утешал ее, в свободной руке держал ее пальцы. Им слышно было дыхание тех, кто спал в соседних комнатах.

— Теперь иди спать, — прошептала мать, успокоенная его руками, его любовью.

— Уснешь? — спросил он.

— Да, наверно.

— Тебе полегче, малышка, правда?

— Да, — ответила она, словно капризный, уже почти успокоенный ребенок.

И опять тянулись дни, недели. С Кларой Пол теперь виделся совсем редко. Но беспокойно искал помощи то у одного, то у другого и не находил. Мириам написала ему нежное письмо. Он пошел с ней повидаться. Когда она увидела его, бледного, исхудавшего, с растерянными темными глазами, ей стало бесконечно больно за него. Пронзила острая, нестерпимая жалость.

— Как она? — спросила Мириам.

— Все так же… так же! — ответил Пол. — Доктор говорит, она долго не протянет, а я знаю, протянет. Она и до Рождества доживет.

Мириам вздрогнула. Притянула его к себе, прижала к груди и целовала, целовала. Пол подчинился, но это была пытка. Не могла Мириам зацеловать его боль. Боль оставалась сама по себе, в одиночестве. Мириам целовала его лицо, и кровь в нем забурлила, но душа оставалась сама по себе, корчилась в муках надвигающейся на мать смерти. А Мириам целовала его, и ласкала, и наконец невмоготу ему стало, он оторвался от нее. Не это ему сейчас было нужно… совсем не это. А она подумала, что утешила его, помогла.