Сыновья и любовники

— А, понятно… да только это неправда! — сердито возразил Пол.

Тошно и горько ему стало. Схватив газету, он принялся читать. Энни, в расстегнутой блузе, с длинной спущенной косой, пошла спать, сухо пожелав ему спокойной ночи.

Пол все сидел, делая вид, будто читает. Он знал, мать хочет высказать ему свои упреки. И хотел понять, отчего ей стало плохо; ее нездоровье его встревожило. И потому, подавляя желание поскорей укрыться в спальне, он сидел и ждал. Настала напряженная тишина. Громко тикали часы.

— Шел бы ты спать, пока не вернулся отец, — резко сказала мать. — И если хочешь есть, поешь поскорей.

— Ничего я не хочу.

У матери было в обычае купить что-нибудь повкусней для пятничного ужина, для вечера, когда углекопы позволяли себе пороскошествовать. Но Пол был слишком сердит, не до лакомств ему сегодня было. Мать это обидело.

— Представляю, какую бы ты устроил сцену, если б мне вздумалось послать тебя в пятницу вечером в Селби, — сказала миссис Морел. — А вот если за тобой явится она, ты про всякую усталость забудешь. Нет уж, тогда тебе и не до еды, и не до питья.

— Я не могу отпустить ее одну.

— Вот как? А почему она приходит?

— Не по моему приглашению.

— Если б ты не хотел, она бы не приходила…

— Ну, а если я и вправду хочу, тогда что… — ответил он.

— Да ничего, если бы ты был разумен и знал меру. Но тащиться столько миль по грязи, приходить домой в полночь, притом что наутро надо ехать в Ноттингем…

— Если бы мне не надо было в Ноттингем, ты бы все равно сердилась.

— Да, верно, потому что это неразумно. Неужто она так обворожительна, что ты не можешь не провожать ее в такую даль?

Миссис Морел говорила весьма язвительно. Она сидела, отвернувшись от сына, я опять и опять порывисто проводила рукой по своему черному сатиновому фартуку. Полу больно было видеть это беспокойное движение.

— Она и вправду мне нравится, — сказал он, — но…

— Нравится! — все так же едко повторила мать. — Похоже, тебе кроме нее ничто и никто не нравится. Для тебя уже не существуем ни Энни, ни я, никто.

— Что за ерунда, мама… ты же знаешь, я не люблю ее… я… я… говорю тебе, я вовсе ее не люблю… когда мы гуляем, она даже не берет меня под руку, потому что я этого не хочу.

— Тогда почему ты так часто к ней бегаешь?

— Потому что мне и правда нравится с ней разговаривать… я же никогда этого не отрицал. Но любить я ее не люблю.

— А что, больше тебе разговаривать не с кем?

— О том, о чем мы с ней разговариваем, не с кем. Есть очень много такого, что тебе неинтересно, что…

— Например?

Мать допытывалась так напористо, что Пол смешался.

— Ну… живопись… книги. Тебя ведь не занимает Герберт Спенсер?

— Нет, — печально ответила она. — В моем возрасте и тебя бы не занимал.

— Но сейчас-то занимает… и Мириам тоже…

— А ты откуда знаешь, что меня не занимает? — вспылила миссис Морел. — Ты когда-нибудь меня спрашивал?

— Но тебе же все равно, мама, сама знаешь, тебе все равно, что за картина перед тобой, декоративная или какая-нибудь другая, тебе все равно, в какой манере она написана.

— Откуда ты знаешь, что мне все равно? Ты хоть раз меня спросил? Ты хоть раз попробовал о чем-нибудь таком со мной заговорить?

— Но ведь не это для тебя важно, мама, ты же сама знаешь.

— Тогда что же… что же тогда для меня важно? — вспыхнула она.

Пол нахмурился, так больно ему стало.

— Ты старая, мама, а мы молодые.

Он только хотел сказать, что в ее возрасте интересы другие, чем у него, молодого. Но едва договорив, понял, что сказал не то.

— Да, я прекрасно понимаю… я старая. И, стало быть, надо посторониться, у меня нет с тобой ничего общего. Я гожусь, только чтоб обслуживать тебя… все остальное — для Мириам.

Нестерпимо ему было это слышать. Чутье подсказывало — только им мать и живет. И ведь она-то для него главней всех, самая дорогая на свете.

— Ты неправа, мама, неправа, ты же сама знаешь!

Крик этот глубоко ее тронул.

— А очень похоже, что права, — сказала она уже не так безнадежно.

— Нет, мама… я же правда ее не люблю. Я с ней разговариваю, но хочу возвратиться домой, к тебе.

Он снял воротничок и галстук, обнажив шею, и встал, собрался идти спать. Склонился поцеловать мать, а она обхватила его шею, уткнулась лицом ему в плечо и заплакала, забормотала, и голос ее звучал так необычно, что у Пола все мучительно сжалось внутри.

— Не могу я это вынести. С другой женщиной примирилась бы… только не с ней. Она не оставит мне места, ни чуточки места…

И в нем поднялась ярая ненависть к Мириам.

— И ведь у меня никогда… знаешь. Пол… никогда не было мужа… по-настоящему не было…

Он гладил мать по волосам, губами прижался к ее шее.

— И она прямо с торжеством отнимает тебя у меня… она не такая, как обыкновенные девушки.

— Но я же ее не люблю, ма, — прошептал Пол, опустив голову и в отчаянии пряча от нее глаза. Мать поцеловала его долгим, горячим поцелуем.

— Мальчик мой! — сказала она, голос ее дрожал от страстной любви.

Сам того не замечая, он ласково гладил ее по лицу.

— Ладно, — сказала она, — теперь иди спать. Утром ты будешь ужасно усталый. А вот и отец… ну, иди. — Она вдруг глянула на него чуть ли не в страхе. — Может, я эгоистка. Если она тебе нужна, бери ее, мой мальчик.

Такое странное у нее стало лицо. Дрожа, он ее поцеловал.

— Ну что ты… мама! — мягко сказал он.

Нетвердой походкой вошел Морел. Шапка съехала у него на один глаз. В дверях он покачнулся.

— Опять вредничаешь? — злобно выпалил он.

В миссис Морел разом вспыхнула ненависть к пьянице, который вот так накинулся на нее.

— Во всяком случае, это занятие трезвое, — сказала она.

— Хм… хм! Хм… хм! — расфыркался Морел. Пошел в коридор, повесил пальто и шапку. Потом слышно стало, как он спустился на три ступеньки в кладовку. Вернулся, зажав в кулаке кусок пирога со свининой. Того самого, что миссис Морел купила для сына.

— Не для тебя это куплено. Даешь мне несчастных двадцать пять шиллингов, и пивом накачался, так уж кормить тебя пирогами со свининой я не стану.