Сытый мир

— Я поступил к вам на работу, потому что влюблён.

— Ну, и что теперь? Ткк ты больной или влюблённый? Или что?

Мать с младенцем поднялась со скамейки и ушла.

Берёзы и тополя так эротичны на вид! Я вспоминаю кладбище в Фьезоле. Итальянцы на надгробных памятниках помещают фотографии, а кто-то мне рассказывал, что в последнее время эти фотографии стали делать цветными, и от этого якобы остаётся жуткое, устрашающее впечатление…

— Эй, ты! Ты что, больше со мной не разговариваешь?

Я встаю.

— Ну, держись, Густл! Ты здоровенный, сильный детина, а я по своему имиджу всегда был скорее трусом! Но иной раз… приходится ставить зарубки на своём жизненном пути.

— Ты чего, а?

— Да, я люблю. И болею тоже. Но всё остальное в руках Божьих.

И я бью ему в челюсть так, что он опрокидывается со скамейки навзничь. В первый раз за последние два года я совершил неразумный поступок. Я сажусь в кабину машины и жду суда и приговора.

Тристан поёт: «Свет ли мой я слышу?»

.. Nescio sed fieri sentiet excrucior.

С каким бы удовольствием я сейчас очутился в Риме, с Рихардом и Лидией! Хорошие были тогда деньки. Такие простодушные. Как сказал Ирод, ночь — это когда солнце светит на других. Да, отличный ландшафт для гиен и благовоние для навозных мух.

Густл взбирается на водительское сиденье. Вид у него крайне обиженный. Но он не замахивается на меня. Странно. Обеденный перерыв кончился. Мы возвращаемся в нашу контору.

Всё плывёт у меня перед глазами. Улицы превратились в реки, а дома — в лодки. Светофоры стали буями.

Летом умирает гораздо меньше людей, чем зимой. Солнечный допинг подстёгивает и придаёт силы.

Головная боль. Завихрения токов мозга.

Как же мне плохо! Искры и молнии, улицы, здания, нож. Во мне назревает землетрясение. Густл ругается на меня. Но кто же будет прислушиваться к его словам! Процентов на семьдесят я состою из воды и морского шторма. Плотина рушится.

То, что было потом, я помню очень смутно и урывками. В одной из сохранившихся в памяти сцен я стою перед Краммом. Он на меня орёт.

— Что вы сделали с вашим рабочим халатом?

Это я помню. Его мне порвала скорбящая гречанка.

— Что у вас за вид?! Вы же заблевали весь халат!

— Я болен.

— Ах, вы больны! Вот так радость! Уже на второй день вы хотите устроить себе прогул по болезни!

— Прошу вас, не выбрасывайте меня! Я хрупкий, я могу разбиться… Завтра… Завтра я буду снова здоров…

— Да вы напились!

— Нет.

— Густл на вас жаловался!

— Скажите ему, что я куплю у него картинки… завтра…

— Испорченный халат я вычту из вашего заработка. В следующий раз будьте внимательнее к вашим вещам! Я даю вам последний шанс!

— Спасибо…

— А теперь отправляйтесь домой и лягте в постель! И подтянитесь!

Да, милостивый господин Мастер, благословен ты в придурках…

Обливаясь потом, я влачусь к двери. Ладони у меня липкие. Облака в небе колеблются, словно колыбели младенцев. В сточной канаве тепло. Разлечься бы в ней, расправиться, как намокшая бумага. Крамм против воли выдал мне коричневую купюру. Я пытаюсь подсчитать, сколько у меня теперь денег. 102 марки 23 пфеннига. Шипящие паровые машины буравят червивое море…

Где же Тристан? О нет, я забыл мою музыку под сиденьем катафалка.

Моя майка летит. Я смотрю на свою грудь, она дрожит. Юдит…

Я сжимаюсь. Говорят, Вселенная якобы сжимается сама в себя, сворачивается в точку после того, как разбегалась. О-йе! А ведь это всего лишь воспаление лёгких в июле. Я двигаюсь вперёд, от афишной тумбы к афишной тумбе.

Оглядываюсь и вижу, что за мной гонится по улице целое воинство зелёных бутылок. Я их все когда-то выпил. Теперь они напали на мой след. Они хотят мне зла. Волны, отливающие зелёным, с дребезжанием накатывают на меня. И лёгкий ветерок поёт в их горлышках. О боже! Почему я всегда говорю «О боже!»? Ах, эти речевые обороты… Бутылочное войско выследило-таки меня. В вине — истина и сахар. Истина горька горькая вина… Речевые обороты… Возвышенная музыка и массовая реклама. Обеспеченная старость… Что — то я становлюсь несерьёзным, начинаю дурачиться. Признаюсь в этом.

Мои ноги двигаются неравномерно. Верхняя часть туловища похожа на вялый мешок.

Бутылки приближаются, они катятся с удвоенной бутылочной скоростью. Их намерения недвусмысленны. А спереди надвигается коричневое стекло. Я попал в окружение!

В школьные времена мне удалось внести ценный вклад в науку побега, я существенно обогатил её.

Я должен прорваться. Кто утихает при форте, тот неправильно слышит пиано.

И так я бегу сквозь пустынные улицы пригорода, преследуемый бутылочной ордой, и врываюсь в магазин игрушек, плотно закрыв за собой дверь.

Здесь прохладнее.

Скачут клоуны и разноцветные мячи. Солдатики в удобных упаковках. Я приведу их к присяге на верность моему имени. А вон там скопище тряпичных кукол. Ими играют девочки до той поры, пока не начнут красить губы. Это такой вид германского вуду. А вон там висят наряды д ля тряпичных кукол. А там бутылочки для грудных младенцев тряпичных кукол. Я попал в комнату ужасов! Вон там висят расчёски и зеркальца для светлых локонов куколок. А там стоят миниатюрные детские коляски, а рядом танк — радиоуправляемый. На нём куколки раскатывают по ночам, когда их никто не видит. Есть калейдоскопы. И наборы для химических опытов. Это для куколок — нобелевских лауреатов. Кубики «Лего». Из которых куколки построят свой первый дом. Серебряный пластмассовый меч, он гибкий. Специально для плохих куколок, если они ведут себя неприлично. Игра в «Монополию». Доя кукол с деловой хваткой. Сколько же здесь обворожительных предметов! Сказочный мир. Я сказочный эмир. Легионы пряничных домиков громоздятся у моих ног. Пагоды. Православные купола! Минареты! Святая София! С куполами и мозаиками! Разноцветные безе! Психоделические радуги! Могущественные принцессы с придворными, согнувшимися в поклонах… Интриги, божья кара… в стране без позора и сомнений. Катако. Катако… Вы говорите, Саломея, что любовь имеет горький вкус… Любовь и истину нельзя есть, это было бы жестоким испытанием даже для любителей хинина. Post coitum triste. Такая вот глупость. Протест!

Я обнажён, я раскрыт, я посрамлён перед самим собой, все коды дешифрованы. Всё во мне выглядит как куча больших и маленьких винтиков. Это ещё предстоит собрать в целое.

Ткк я слоняюсь без дела перед игрушками, в то время как зелёные и коричневые бутылки поджидают снаружи, чтобы высосать меня, заполнить себя мною. Мои нервные волокна есть не что иное, как вожжи колесниц, сюжетные нити, на которые насажена кровля деформированной декорации. С базисным чувством ностальгии. Катако.

Здесь висят и маски. Для некрасивых куколок. Для неуклюжих и прыщавых. Игрушки-розыгры ши. Для испорченных куколок. Наборы косметики. Для тщеславных куколок. Игрушечные телефоны, ярко-красные, которые даже издают тихое р-ринг-г-г-г… для словоохотливых куколок. Для процветания информационной индустрии.

Я примеряю на себя некоторые маски. Сразу начинаю задыхаться под ними. Маловаты для меня. Мне бы что-нибудь поудобнее, попросторнее… Ну, хорошо… если на следующем карнавале не найдётся желающих сыграть роль Мессии, то я возьмусь… Это так воздушно, эфирно. И не так уж много для этого нужно. Очаровательная улыбка, а ближе к вечеру — крест.

— Вы что-нибудь хотите?

Ну, разумеется. Ведь это магазин, он кому-то принадлежит. Здесь продают товары. Это для меня не новость. Узколицая, рыжеволосая, с тонкими ручками, в цветастой блузке. Такая понятия не имеет, о чём идёт речь.