Такая разная Блу

Уилсон взял мои руки в свои и повернулся ко мне настолько, насколько позволял руль.

— Блу, этот опыт имеет для меня значение.

Я старалась не думать об «искуплении, решении и откровении», пока он говорил.

— Я точно так же, как и другие, хотел знать, кто я. Мои родители понимали это, поэтому от меня никогда ничего не утаивали. Я знал все, кроме одного: почему так произошло? Я никогда не понимал, почему моя биологическая мать приняла такое решение. Я всегда думал, что если любишь кого-то, то никогда не откажешься от него. Видя, как через это проходишь ты, я понял, что, должно быть, это не всегда верно.

Мой взгляд был прикован к нашим рукам и тесно переплетенным пальцам. Я не могла посмотреть на Уилсона. Не сейчас, когда он говорил на такую личную тему и правда резала мне глаза. Тем временем он продолжал, и его голос дрожал от переизбытка эмоций.

— Любить кого-то — значит ставить его потребности выше собственных. Неважно в чем. И каким-то образом ты поняла это. А я нет. Поэтому, нет, я не считаю, что ты совершаешь ошибку, Блу. Я думаю ты чертовски права. Поэтому, когда мы вернемся домой я позвоню Дженни Вудроу. Она заслужила благодарность за то, что любила меня и отпустила.

Мы сидели в тишине несколько мгновений, восстанавливая дыхание и успокаивая эмоции, наши пальцы были переплетены, а от царящей в салоне жары запотевали окна.

— Что тебе сказал тот пожилой мужчина? — мягко спросила я.

— Он посоветовал мне не беспокоиться. Он сказал: «Женщины плачут. И если она плачет из-за тебя, значит она все еще тебя любит». — Уилсон попытался изобразить скрипучий голос старика. Он взглянул на меня и игриво улыбнулся. — А еще он сказал, что я могу начать беспокоиться, когда ты перестанешь это делать.

Я не смогла улыбнуться в ответ и быстро отвернулась. Это я была взволнованна. И не потому не могла перестать плакать, а потому что это произошло впервые. Старик сразу об этом догадался.

***

Мы хотели переждать дождь в машине, однако он все никак не унимался. Поэтому мы вернулись на шоссе и продирались сквозь дождь со снегом в течение следующих трех часов. В Боулдер-Сити снег почти никогда не шел, однако мы находились за много миль к северу от Лас-Вегаса, и в Рено снег был обычным делом. Однако в октябре снега все-таки не бывало. Моя тревога становилась тем острее, чем сильнее затягивалось наше путешествие. Я не хотела жаловаться или пугать Уилсона, однако мою поясницу и низ живота схватывало судорогой с самой остановки у туалета. Может быть, все дело было в стрессе от поездки или в том, что я неустанно прокручивала в голове три заветных слова «искупление, решение, откровение». Или же просто настало время рожать. Роды за две недели до срока не считаются преждевременными. Даже наоборот: считается, что все происходит в срок. И меня мучало подозрение, что я рожаю.

— Мне кажется, стоит поискать отель, в котором мы могли бы остановиться. Мы едем уже три часа, а то и больше, — вздохнул Уилсон, щурясь, чтобы разглядеть дорожные знаки.

— Мы не должны останавливаться, — взмолилась я, с новой схваткой что есть сил впиваясь в подлокотник.

— Почему? — Уилсон не смотрел на меня, так как был слишком увлечен дорогой.

— Потому что я не хочу, чтобы мой ребенок появился на свет в мотеле Super 8.

— Черт! — голова Уилсона тут же развернулась в мою сторону, а его глаза расширились от ужаса.

— Мне не больно. Не так больно. Просто не очень приятно. И это длится уже три часа. Нам нужно просто ехать дальше, и все будет в порядке.

Следующие три часа были самыми долгими в моей жизни. И в жизни Уилсона тоже. Во всяком случае, мне так кажется.

К тому времени, как за окном показались расплывчатые огни Вегаса, переливающиеся точно радуга на черном фоне, его губы побелели, а лицо выглядело изможденным. Схватки повторялись через каждые пять минут и стали более болезненными. Я понятия не имела, что это означает и как долго я еще продержусь. Но мы оба были слишком вымотаны, чтобы ехать домой и ждать. Если нам удастся добраться до больницы — это будет настоящим подвигом. Некоторые дороги были размыты водой и не освещались.

Наконец, мы въехали на стоянку, Уилсон вышел из машины и открыл дверь с моей стороны прежде, чем я успела отстегнуть ремень. Вместе мы дошли до родильного отделения, немного успокоенные тем, что нам все-таки удалось добраться сюда. Знаки на шоссе были нашими ориентирами в течение трех долгих часов. И я была уверена, что Уилсон вздохнул с облегчением, когда передал меня светловолосой медсестре, которая знала, что делать. Она проводила меня в кабинет, выдала больничную рубашку и сказала, что вернется через минуту.

Уилсон повернулся и направился к выходу. Следя за тем, как он уходит, я чувствовала, как в груди поднимается паника. Страх предал мне решимости.

— Пожалуйста, останься со мной. — Слова резко сорвались с моих губ, а лицо тут же залилось краской стыда. Но я не жалела о сказанном. Он замер на месте, его рука все еще лежала на дверной ручке.

— Пожалуйста. — Я не знала, услышал ли он последнее слово, так как закрыла глаза в ожидании ответа. Я боялась увидеть, как он съеживается или отводит взгляд, и боялась услышать извинения.

Но когда я открыла глаза, обнаружила, что он сидит подле меня. Его брови были сведены, а серые глаза смотрели на меня оценивающим взглядом. Но он не ерзал и не трясся, просто смотрел в мои глаза.

— Ты уверена?

— Я не справлюсь в одиночку, Уилсон. Я не стала бы просить, но у меня больше никого нет. — Я прикусила губу, чтобы не опуститься до уничижительной мольбы. Выражение его лица смягчилось, волнение пропало из взгляда.

— Тогда я останусь. — Он взял меня за руку и крепко сжал. Его ладонь была большой и холодной, а на кончиках пальцев чувствовались мозоли. Мое облегчение было настолько сильным, что я рисковала потерять самообладание. Я обвила его обеими руками и благодарно обняла. Через несколько минут я почувствовала новую волну давления и боли.

Глава 21

Глубина

Приставленная ко мне медсестра то появлялась, то исчезала. Уилсон сидел у изголовья моей кровати, памятуя о моей застенчивости. Его взгляд был прикован к моему лицу, пока сестра осматривала меня и сообщала, что матка раскрылась на пять сантиметров, затем на шесть, затем на шесть с половиной. А потом все остановилось.

— Вы можете встать и пройтись немного? Иногда это помогает, — предложила она через час, когда стало ясно, что схватки не учащаются. Мне не хотелось ходить. Мне хотелось спать. И вообще отменить все это мероприятие.

— Давай, Блу. Я помогу тебе. Обопрись на меня. — Уилсон помог мне сесть и с помощью сестры облачиться в еще один больничный халат с завязками спереди. А потом мы стали ходить из одного конца коридора в другой, где я едва могла переставлять свои облаченные в больничные тапочки ноги, чтобы поспеть за Уилсоном. Когда боль становилась настолько невыносимой, что не позволяла двигаться, а ноги начинали дрожать от напряжения, едва удерживая меня в вертикальном положении, Уилсон заключал меня в свои объятия и клал мою голову себе на грудь, что-то нежно говоря, словно обнимать меня было для него самой естественной вещью в мире. И это действительно было так. Мои руки вцепились в его предплечья, я дрожала, стонала и без конца благодарила его. Когда боль отступала, и я восстанавливала дыхание, мы возобновляли свой путь, но стоило подступить новому приступу, я тут же снова повисала на Уилсоне.