Таков мой век

День свадьбы наметили на 21 ноября 1926 года. Значит, я не еду в США, я простилась со своими друзьями из методистской церкви и провела последние дни перед бракосочетанием у матери в Брюсселе. Для нее это было трудное время; я объявила ей о нашей помолвке, а брат рассказал о своем намерении стать монахом. Для своего единственного и горячо любимого сына она желала бы другого, но сказала ему просто: «Моим счастьем будет твое счастье». В русском монастыре Святого Пантелеймона на горе Афон он прошел свое послушничество; осенью поступил в Богословский институт на Сергиевском подворье, где должно было состояться его рукоположение в диаконы. В этой удивительной церкви XIX округа Парижа [52] , деревянном храме, расписанном художником Дмитрием Стеллецким, окруженном небольшим садиком, мы должны были обвенчаться, хотя гражданский брак заключили в Брюсселе. От той предписанной законами светской церемонии в памяти моей осталась только краткая речь бургомистра Икселя, знакомого моей матери, который несколько раз поздравлял Святослава с тем, что ему выпало счастье иметь столь замечательную тещу. Когда позже я заметила ему со смехом, что это я новобрачная, он сказал мне, что не сомневался в нашем супружеском взаимопонимании, но что ему необходимо было установить дипломатические отношения между мужем и тещей.

52

93 rue de Crimee Paris XIX. (Прим. Д. М. Шаховского).

Свадьба, несмотря ни на что, стала событием светским. Герцог и герцогиня Брабантские, будущий Леопольд III и принцесса Астрид прислали нам свои поздравления, и шаферы — шесть человек — были те же самые, как если бы мы венчались в столице русской империи. Один из них, князь Николай Александрович Оболенский, старый эмигрант, позже заключенный в Бухенвальде, ныне отец Николай, протоиерей в соборе на улице Дарю. Моя сестра Наташа через несколько месяцев выйдет замуж за соученика нашего брата в Императорском лицее композитора Николая Дмитриевича Набокова. Поскольку мать Святослава была не в состоянии приехать из Белграда, ее в обряде венчания заменила графиня Чернышева-Безобразова, тогда как меня вел к алтарю мой дядя Игорь Алексеевич Уваров. Отправляясь в церковь в автомобиле, предоставленном нам маркизом де ла Фай, я повторяла своей тетке Аре Мусиной-Пушкиной: «В конце концов я совершенно не желаю выходить замуж. Давайте вернемся домой». Все это время мой бедный жених в чужом одолженном пиджаке маялся в церкви, где уже находился его кузен Игорь Малевский-Малевич. Вопреки или как раз благодаря чужому пиджаку, он казался моложе своих лет и очень обиделся, когда кто-то из приглашенных принял его за «мальчика с иконой». Согласно обычаю, молодой человек несет икону, которой благословляют супругов. Знаменитый богослов отец Сергий Булгаков обвенчал нас.

Жан де Панж, очень интересовавшийся церемонией, которой он не видывал, хотя знал, что в православной свадьбе имеется обряд венчания супругов (отсюда эти венцы, которые так сильно возбуждают любопытство иностранцев), задавал тысячи вопросов, на которые мало кто из присутствовавших мог ответить. Мое платье было сшито по моде, то есть безобразно: пояс на бедрах, подол выше колен; трен, прикрепленный к низкой талии, падал на землю. Столь красивое таинство венчания прошло для участников незаметно, потому что все мы сильно волновались. Прием устраивали у Мусиных-Пушкиных, но так как большинство приглашенных не имело машин, мы решили немного прогуляться в Булонском лесу, чтобы дать им время приехать. Было воскресенье. Во Франции в этот день бракосочетания не происходят, поэтому нас приняли за смешных чудаков. Люди кричали нам: «Да здравствует новобрачная!» и весело хохотали.

В то время как один из шаферов, совершив то, что он считал «ложью во спасение», объявил в «Фигаро», будто бы молодая пара отправилась в Италию и на озера, мы в купе второго класса ехали в Брюссель. Конечно, шел дождь, и никакой радости мы не испытывали, когда вошли в снятую для нас отвратительную маленькую меблированную квартиру, где мы собирались жить.

Как и Кате, кузине Владимира Соловьева, мне совершенно не нравилось положение замужней женщины. Я чувствовала себя узницей, мне нечего было больше ждать. Жизнь внезапно остановилась, и, казалось, я, как личность, перестала существовать. Брак заключил меня в столь же прочный круг, как золотое кольцо на пальце… Я считала противоестественным обреченность на единую судьбу, навязанную двум существам, которые, рассуждая логично, имели каждый свой собственный жребий. Как можно было надеяться достичь тождества двух людей, у каждого из которых было свое лицо, своя психология, своя воля, свои стремления и свое вдохновение и которые в силу различия темпераментов и наследственности стремились к разным целям. Для меня брак прежде всего был концом свободы. Мое тело должно было привыкнуть к чужому телу, каждую минуту своей жизни я должна была думать о ком-то другом, его удобстве и самочувствии, о его счастье. Святослав хотел говорить о философии, я предпочитала поэзию. Мне хотелось видеть какого-то человека, который ему не нравился, какая-нибудь идея волновала его, а я ее не разделяла. Оба мы были, что называется, сильные личности, и никто из нас не хотел уступать. Если к этому добавить наши материальные лишения и возникавшую отсюда нервозность, можно себе представить, что начало нашей совместной жизни было особенно трудным. Мой муж имел склонность драматизировать все и свою новую ответственность принимал весьма серьезно: его поиски любой работы были очень трогательны. Помимо общего экономического кризиса, наше положение осложнял и наш паспорт Нансена, который закрывал все двери так же, как он закрывал нам все границы. Чудо превращения нашего брака в счастливый могло произойти только по милости Божьей.

Мы начали нашу общую жизнь при неблагоприятных предзнаменованиях. Молодых людей побуждали учиться на инженеров, но в это время строили довольно мало заводов. Инженеров, недавно выпущенных из института, встречали большие трудности. Не могло быть и речи, чтобы русский эмигрант с паспортом Нансена создал себе положение в Европе. Значит, оставалось Конго, где мой кузен Алексей жил уже два года. Моя мать возобновила хлопоты. Наконец, без твердых обязательств, Святослава приняли на стажировку и подготовительные курсы. Я еще помню слова свидетельства об окончании учебы: «Способность суждения очень уверенная, характер очень твердый, обучение очень старательное» и в конце документа фраза, которая не требует комментариев: «Хотя в принципе мы всегда стараемся не прибегать к услугам иностранцев, но должны признать достоинства господина Малевского».

Директор курсов сказал Святославу: «Два первых ученика имеют право на лучшие свободные места и в хорошем климате. Если вы захотите потерпеть два-три месяца, то получите хорошее место. В настоящее время у нас есть только малоинтересные предложения». Три месяца, когда у тебя нет денег, кажутся бесконечными. Мой муж попросил, чтобы ему предоставили первое же свободное место, и вскоре он, в качестве агента «Мануконго», отплыл в Матади, последний порт перед воротами Конго, и, не без колебаний, оставил меня одну в Европе на полгода.

Конго (1926–1928)

Сегодня, когда до Африки благодаря самолетам рукой подать, когда почти все континенты превратились в american way of life [53] , просто невозможно себе представить, каким было путешествие и пребывание в черной Африке сорок лет тому назад.

В порту Антверпена я села на впервые отправлявшийся в плавание пассажирский пароход «Альбервиль», в восторге от предстоящего приключения и вместе с тем сожалея, что выпало оно мне именно тогда, когда мне для моего образования так нужна Европа; я сокрушалась о долгой разлуке с матерью, — в свои пятьдесят лет она мне казалась такой старой! Моим компаньоном и защитником от предприимчивых путешественников в этом продолжительном путешествии — длилось оно две недели с одной единственной остановкой в Санта-Круз де Тенериф — был адмирал Борис Вилькитский.

53

Американский образ жизни (англ.).

Имя Бориса Вилькитского можно отыскать на географических картах, потому что он был знаменитым исследователем и открыл, кажется, Новую Землю или Землю Императора Николая II. Во время гражданской войны Вилькитский был мобилизован коммунистами и служил в красном флоте, как и адмирал Бенкендорф, то командиром эскадры вместе с хорошо вооруженными чекистами, то командующим тактическими учениями. Когда же в нем не было необходимости, его сажали в тюрьму, откуда вновь извлекали через какое-то время с тем, чтобы доверить ответственный пост. Наконец ему удалось сбежать на Запад. Бедствуя в Бельгии, Вилькитский, как и многие другие офицеры царского флота, получил предложение служить в речном флоте бельгийского Конго и теперь должен был исполнять обязанности младшего офицера на тральщике гидрофизической службы в Нижнем Конго. Разжалованный до офицера третьего ранга на пресноводном пароходике, адмирал был самым обольстительным человеком на борту «Альбервиля» и великолепно справлялся с ролью сторожевого пса. Впрочем, покровительствовал мне и капитан корабля, а баловали все офицеры и большинство пассажиров. Имея билет второго класса, я по любезности морского пароходства путешествовала в первом, хотя и не имела «отличительных знаков богатства», которыми щеголяли жены управляющих, сопровождавшие своих мужей в этом путешествии. Жалованье Святослава было более чем скромным по меркам Конго. Собираясь в путешествие, мы влезли в долги, и у меня оставалось денег только на весьма скромные чаевые.

Однако во время праздника в честь пересечения экватора у меня оказался целый ворох билетов благотворительной лотереи. Об этом позаботились мои поклонники, не хотевшие, чтобы я единственная осталась с пустыми руками, — и тут же я стала жертвой женской ревности. Ревнивиц удивляло, что молодая женщина, чья фамилия числится в списках пассажиров второго класса, сидит за столом капитана. У русских женщин была репутация роковых (вот уж нелепость, на самом деле они — святая простота), и теперь другие пассажирки шептались, предвидя, что на прощальном бале-маскараде «молоденькая русская» непременно получит первый приз за свой костюм «боярыни». По совету адмирала, который хорошо знал свет, я пришла на бал в вечернем платье (свадебном, но перекрашенном в голубой цвет) и с немалым интересом наблюдала, как завистницы грызлись между собой.

Путешествие было долгим, развлечения исчерпались быстро. Оставалось море. Вечерами, вытянувшись в шезлонге, я смотрела на небо. Мы плыли под чужим небом, и звезды, что сияли надо мной, я видела впервые. Небо, с которого исчезли Большая и Малая Медведицы моего детства, небо, где я тщетно искала Полярную звезду, а должна была научиться находить Южный Крест, смущало меня своей необычностью. «Альбервиль» медленно вошел в залив, куда впадает река Конго. Мы продвигались по грязно-коричневой воде, и с берегов, заросших самой разнообразной растительностью, до нас доносились крики попугаев и обезьян. «А что за стволы лежат на этой песчаной отмели?» — спрашивала я у Вилькитского. Ему были больше знакомы снежные пустыни, чем тропики, и он ничего не мог мне ответить. Вдруг взревела сирена «Альбервиля», «стволы» ринулись к воде и поплыли — это были крокодилы.

В Боме Вилькитский расстался с нами — там стоял его корабль с экипажем, целиком состоявшим из русских офицеров: один из Толстых с молоденькой женой, Хохлов и другие. Механиком был грузный эстонец по фамилии Эльбе, в прошлом служивший на Балтийском флоте, на его долю выпала счастливая обязанность встречать адмирала, у которого он был старшим матросом. С этими моряками, перешедшими на пресноводный флот, я выпила, несмотря на жару, бокал шампанского в баре, и «Альбервиль» отправился дальше, взяв на борт лоцмана. Мы приближались к «адскому котлу» — водовороту, где в бешеном кипении воды разбился не один корабль.