Там внизу, или Бездна

Менее туманны теперь призраки, устрашающие его сон. Исчезают сладострастные сплетения ветвей, похотливые соединения лесной чащи, отверстые расщелины коры, зияющие разрывы кустов. Высыхают слезы листвы, бичуемой ветрами, растворяются в сером небе матовые клубки облаков… и в великом молчании слетают к нему суккубы и инкубы.

Бесы кружатся вокруг него в виде воскреснувших умерщвленных им жертв, пепел которых он приказал развеять по канавам, и осаждают его тело. Он обороняется, захлебывается в крови, мечется, скорчившись, ползет на четвереньках, точно волк, к Распятию и, стеная, припадает устами к его подножию.

Он сотрясается, охваченный внезапным превращением. Трепещет перед Христом, как бы созерцающим его своим изможденным ликом. Клянется, что раскается, умоляет пожалеть, рыдает, плачет и, ослабев, испуская тихие стоны, устрашенный, слышит вдруг в голосе своем плач отроков, призывавших матерей и вопивших о пощаде!

Преследуемый видением, которое он измыслил, закрыл Дюрталь тетрадь с заметками и подумал, пожимая плечами, что жалки в общем волнения его души, обращенной к этой женщине, и что и его и ее вожделения в сущности грех мещанский, грех трусливый.

XI

Легко будет объяснить мое появление, которое может показаться странным Шантелуву после того, как я не заходил к нему уже несколько месяцев, думал Дюрталь, направляясь на улицу Банье. Маловероятно, впрочем, что я застану его дома, иначе какой смысл сегодняшнего свидания? Но если он даже у себя, я всегда смогу сочинить, что слышал от Герми о его приступе подагры и пришел справиться о его здоровье.

Он поднялся по лестнице дома, в котором жили Шантелувы, по старой, очень широкой лестнице с железными перилами, со ступенями, обрамленными деревом, выстланными красными плитками. Освещалась она старинными с рефлекторами лампами, увенчанными абажурами в виде шишаков из листового железа, выкрашенных зеленой краской.

От старинного дома веяло прохладою могил, исходил своеобразный клерикальный аромат, в нем ощущался тот не чуждый торжественности оттенок интимности, которого не найти в скученных коробках современных зданий, под сенью которых бок о бок с содержанками ютятся семьи мирных, степенных мещан. Дом нравился Дюрталю, и Гиацинта казалась ему желаннее в этой строгой обстановке.

Дюрталь позвонил в бельэтаж. Длинным коридором служанка провела его в гостиную. Осмотревшись, он убедился, что ничто не изменилось со времени его последнего посещения.

Тот же покой, просторный и высокий, с окнами, уходящими ввысь, с камином, украшенным бронзовой статуэткой Жанны д'Арк, Фремье и двумя японскими фарфоровыми круглыми лампами. Он узнал рояль, заваленный альбомами стол, диван, кресла в стиле Людовика XV с узорчатой обивкой. Зеленели перед каждым окном чахлые пальмы в голубых китайских вазах на подставках поддельной слоновой кости. На стенах тусклые религиозные картины, нарисованный в три четверти портрет Шантелува в молодости, опустившего руку на стопку своих книг. Лишь древний русский складень черненого серебра да резной по дереву Христос XVII века работы Богар де Нанси на бархатном ложе в старинной деревянной золоченой раме одухотворяли немного пошлость обстановки, отзывавшейся мещанами, справляющими Пасху, принимающими у себя дам милосердия и духовенство.

Яркий огонь пылал в камине. Покой освещался очень высокой лампой под широким абажуром из розовых кружев.

«Как пахнет здесь ризницей», — подумал Дюрталь, и в этот миг открылась дверь.

Вошла госпожа Шантелув, закутанная в пеньюар из белой легкой ткани, благоухающая франшипаном. Пожав Дюрталю руку, она уселась напротив, и он заметил выглядывавшие из-под пеньюара ажурные шелковые синие чулки и лакированные туфли.

Они заговорили о погоде. Она сетовала на упорство зимы, жаловалась, что все время мерзнет и дрожит, невзирая на усиленную топку, и протянула ему свои холодные руки. Потом нашла, что он бледен, затревожилась о его здоровье.

— У вас слишком печальный вид, мой друг, — заметила она.

— О, еще бы, — возразил он с некоторой рисовкой.

Помолчав, она продолжала:

— Я убедилась вчера, как сильно вы жаждете меня! Но зачем, скажите, зачем стремиться к этому концу?

Он описал в воздухе неопределенный, раздосадованный жест.

— Какой вы странный. Сегодня я перечитывала одну из ваших книг и отметила такую фразу: «Прекрасны лишь женщины, которыми не обладаешь». Согласитесь, что, написав это, вы были правы!

— Не знаю. Я не чувствовал тогда любви!

Она покачала головой.

— Подождите, надо предупредить мужа, что вы здесь.

Дюрталь замолк, задумавшись над своей истинной ролью в этом доме.

Она вернулась вместе с Шантелувом. Он был в халате, и ручка торчала у него в зубах.

Положив ее на стол и заверив Дюрталя, что здоровье его вполне поправилось, пожаловался, что завален работой, изнывает под непосильным бременем трудов:

— Мне пришлось прекратить мои званые обеды и приемы, я даже не бываю больше в свете, с утра до вечера прикован к письменному столу.

На вопрос Дюрталя, осведомившегося о содержании его трудов, он сообщил, что составляет ряд томов, описующих жития святых. Общедоступная, анонимная работа, предназначенная! для заграницы и заказанная ему одной фирмой из Тура.

— Да, — со смехом заметила жена, — но знайте, у них ужасно запущенный вид, у святых, которыми он занят.

Видя недоумевающий взгляд Дюрталя, Шантелув объяснил, в свою очередь смеясь:

— Она права, выбор лиц зависит не от меня, и, право, можно подумать, что издатель намеренно хотел навязать мне восславление неопрятности! Я описываю блаженных, большинство которых утопало в отчаянной грязи: св. Лабрия, который своими гадами и смрадом способен был оттолкнуть даже конюхов; святую Кунигунду, униженно пренебрегшую своим телом; святую Опортунату, не употреблявшую никогда воды и лишь слезами омывавшую свое ложе; святую Сильвию, никогда не умывавшую лица; святую Радегунду, никогда не сменявшую власяницы и спавшую на куче пепла. И еще многих других, неприбранные главы которых мне предстоит опоясать золотым венцом!

Дюрталь заметил:

— Мы знаем примеры еще более внушительные: прочтите житие Марии Алакок и вы увидите, что, умерщвляя плоть свою, она языком слизывала извержения больной и высосала у недужной гнойный нарыв на пальце ноги!

— О да, я помню, но, по правде сказать, вовсе не умиляюсь этой грязью, она возбуждает во мне чувство отвращения!

— Я предпочитаю святого мученика Луку, — вставила госпожа Шантелув. — Он отличался телом столь прозрачным, что сквозь грудь узревал занозы своего сердца. С занозами его я, пожалуй, готова примириться.

— И, помолчав, продолжала: — В общем, монастыри противны мне своей неряшливостью, и я не перенесла бы вашего средневековья!

— Простите, дорогая, — возразил муж, — но вы впадаете сейчас в грубую ошибку: в средние века усердно посещались бани, и в те времена отнюдь не плавали в грязи, как вы полагаете. Банями изобиловал тогда хотя бы, например, Париж, и банщики обходили город, выкрикивая, что нагрелась вода. Грязь водворяется во Франции лишь с Ренессанса. Как подумаешь, что умащенное благовониями тело восхитительной королевы Марго было грязнее печной сажи! Или вспомните Генриха IV, который кичился потными испарениями своих ног и острым запахом подмышек!