Там внизу, или Бездна

Она двигалась бесшумно, ходила на цыпочках, как в комнате, в которой лежит покойник, задула свечи, очевидно, желая, чтобы комната освещалась лишь багряными углями камина.

Он чувствовал себя совершенно уничтоженным. Исчезло манящее впечатление губ Гиацинты, ее глаз! Она превратилась в обычную женщину, раздевающуюся у мужчины. Его угнетали воспоминания об этих сценах, о девках, которые скользили так же неслышно по ковру, на миг стыдливо застывали, стукнув кувшином с водой или тазом. И наконец, к чему? Как раз теперь, когда она отдавалась, потухла в нем жажда обладания!

Разочарование овладело им прежде утоления, а не после, как обычно. И на душе у него стало так горько, что он чуть не плакал!

Испуганная кошка металась из комнаты в комнату, скользила под занавесью и устроилась наконец возле хозяина, прыгнув ему на колени. Лаская ее, Дюрталь раздумывал.

Решительно, она была права в своих отказах. Выйдет нечто забавное, жестокое! Я виноват в своей настойчивости. Нет, в сущности вина на ней. Если она пришла к этому, то, значит, хотела так сама! Но какая она неискусная! Когда я только что обнимал ее, кипел к ней страстью, я мог бы еще дать ей что-нибудь! Но теперь!.. В довершение всего у меня вид птенчика, юного новобрачного, который ждет! Бог мой, как глупо! Он вслушался. В спальне царила тишина. Она легла. Я должен к ней пойти.

Очевидно, все это раздевание из-за корсета. Но зачем тогда было его надевать! И, раздвинув занавес, он перешел в спальню. Госпожа Шантелув укрылась под пуховиком; рот ее был по лураскрыт, глаза сомкнуты.

Он, однако, заметил, что она смотрит на него сквозь белокурое кружево ресниц. Подсел на кровать. Она съежилась, натянула до подбородка одеяло.

— Вам холодно, дорогая?

— Нет!

И широко раскрылись при этом ее мерцающие глаза. Он раздевался, бросая быстрые взгляды на ее лицо. Оно то тонул в сумерках, то загоралось красным отблеском углей, истлевавших под пеплом. Проворно скользнул Дюрталь под одеяло.

Он обнял тело мертвенно холодное, леденившее его своим прикосновением. Но губы женщины горели и безмолвно жгли его лицо. Он застыл, словно скованный обвивавшим его телом, упругим и гибким как лиана.

Поцелуи градом сыпались ему лицо, он не мог ни пошевельнуться, ни заговорить. Наконец вырвался, и его освободившиеся руки сжали ее тело. Она впилась в его губы, но вдруг ослабели его нервы, и он отпрянул, истомленный напрасным усилием.

— Я ненавижу вас, — молвила она.

— Почему?

— Я ненавижу вас!

Его тянуло ответить: и я! В нем накипало раздражение, и отдал бы сейчас все, что имел, лишь бы она оделась и ушла.

Перестал светить угасавший огонь камина. Успокоившись, лежал он, всматриваясь в сумрак. Хотелось отыскать ночную рубашку. Которая была на нем, накрахмаленная, оттопыривалась и рвалась. Но на ней лежала Гиацинта. С ужасом убедился, что постель растерзана. Он любил зимой хорошо укутаться и, чувствуя себя неспособным оправить ложе, предвкушал зябкую ночь.

Вдруг он обратился к Гиацинте с большею уверенностью, и она покорилась его страстным ласкам.

Изменившимся, горловым сдавленным голосом произносила она бесстыдные слова, испускала животные крики, смущавшие Дюрталя, роняла словечки вроде «сокровище мое», «душа моя», «о, это слишком». В безотчетном пылу сжимал он хрустевшее, извивавшееся тело и упивался необычным ощущением ее судорожного, страстного огня под ледяною оболочкой.

Он задыхался, зарыв голову в подушки, пораженный, испуганный этим истомляющим, свирепым сладострастием. Наконец спрыгнул с постели и зажег свечи. Неподвижно сидела на комоде кошка, смотрела то на него, то на нее. В ее черных зрачках ему почудилась неуловимая насмешка. Он сердито прогнал животное из комнаты.

Подкинул свежих дров в камин, оделся, хотел освободить для Гиацинты спальню. Но она нежно окликнула его обычным голосом. В безумном объятии повисла у него на шее, потом уронила на покрывало руки.

— Гpex совершился. Любите ли вы теперь меня сильнее?

У него не достало смелости ответить: о, какое полное разочарование! Как противна действительность, когда наступает пресыщение. Он чувствовал отвращение к ней, был страшен сам себе. Неужели так может кончиться жажда обладания! Он возносил ее своей восторженною думой, грезил неведомо что обрести в ее глазах! В пламенном порыве хотел унестись с ней выше надоедливых вожделений плоти, погрузиться в надземность мира, отведать радостей сверхчеловеческих, неслыханных! Но разбилась иллюзия, и ноги его опять пригвождены к земной грязи. Неужели нельзя отрешиться от самого себя, вырваться из нечистот своего бытия, достигнуть бесконечных далей и погрузиться в них восхищенною душою!

Урок жестокий и окончательный! Какое падение, какая горечь сожалений за то, что поверил в свои сны! О нет, действительность не прощает презрения. Она мстит, разбивая мечту, рвет и крушит ее, втаптывая лохмотья в грязь!

— Потерпите, друг мой, — послышался из-за занавеси голос госпожи Шантелув. — Я такая мешкотная!

«Хоть бы убиралась ты!» — подумал он грубо и громким голосом вежливо спросил, не может ли он ей чем помочь.

Она так чаровала, казалась такой загадочной; глубокие дали мерцали в глазах ее, где сменялись отражения празднеств и могил! Но не прошло и часа, как она переродилась! Я видел новую Гиацинту, произносившую бесстыдства продажной женщины, пошлости модистки! В ней воплотилась вся скука женщин, и я взбешен!

Мысль на миг оборвалась, и после перерыва он решил: верно нужна юность, чтобы отдаваться бреду сладострастия.

Выступившая из-за занавеси госпожа Шантелув, отражая его мысль, пробормотала с нервным смехом:

— В мои годы не годится быть такой безумной!

Он силился улыбнуться, но она пытливо посмотрела и поняла.

— Вы уснете сегодня ночью, — сказала она печальным голосом, намекая на сетования Дюрталя, когда-то рассказывавшего, что он потерял из-за нее сон.

Он упрашивал ее сесть, согреться, но ей не было холодно.

— Однако в постели, несмотря на жару в комнате, вы были точно лед!

— Я всегда такая. И зимой и летом у меня холодное тело.

Он подумал, что это прохладное тело было бы, без сомнения, приятно в августе, но теперь!

Она отказалась от конфет, отведала немного алькермесу, который он нацедил в крохотный серебряный стаканчик. Еле пригубила, и они дружески пустились в обсуждение вкуса этой эссенции, в которой она ощущала аромат распускающей гвоздики, сливающийся с благовонием цвета корицы, пропитанного розовой водой.

Он замолчал.

— Бедный мой друг, как я любила бы вас, будь вы доверчивее, не всегда так настороже!

Он просил объяснить.

— Я хочу сказать, что вам недоступно забвение, что вы неспособны отдаться простой, безыскусной любви.

Увы! Рассуждаете даже в часы страсти!

— О нет!

Она обняла его нежно:

— Пусть так, но от этого не ослабеет моя любовь.

Его поразил ее жалобный, волнующийся взгляд. Он почувствовал в нем как бы испуг и благодарность.