Танцовщица Гора
Шрифт:
Время от времени, по мере продвижения фургона до меня доносились громкие мужские голоса, а порой и крики. Я обратила внимание на то, что в основном мы двигались под уклон, как будто спускаясь с горы.
Однажды, я услышала поразивший меня женский голос. Женщина говорила громко, напористо, сердито, временами срываясь на пронзительный крик. Похоже она кого-то ругала. Я задрожал, представив, что посмела бы говорить в такой же манере. Позволь я себе такое, и меня избили бы до полусмерти! Я не смогла уловить того, что она говорила, но не думаю, что это имело какое-либо отношение к проезжавшему мимо фургону, или к грузу находившемуся внутри. Я усомнилась, что она могла бы быть одной из тех женщин, что подобно мне носили ошейник и падали на колени всякий раз, завидев мужчину. С того момента у меня появились подозрения, быстро перешедшие в уверенность, что далеко не все женщины на этой планете были такими как я. Эта мысль, заставила меня сначала затрепетать от волнения, а потом от переполнившей меня тревоги. Вполне оправданной тревоги, как я узнала позднее. Я уже тогда предположила, что не может не вспыхнуть своего рода войны между такими женщинами как она, и такими как я. Войны, в которой я и мне подобные будут полностью безоружной, и скорее всего презираемой и ненавидимой ими, совершенно беспомощной мишенью, находящейся, к тому же в их полной власти.
Даже через рабский капюшон я почувствовала запах свежей выпечки.
Снова женский голос. На этот раз я разобрала, как женщина продававшая рыбу зазывала покупателей. Ей вторила другая торговка, предлагавшая сулы. Сул — это местный корнеплод, большой, с толстой кожей, подобно земному картофелю состоявший в основном из крахмала, но в отличие от него с жёлтой сердцевиной. Он повсеместно распространён в этом мире. Существует, наверное, не меньше тысячи способов его приготовления.
Вскоре настойчивые крики этих двух женщин, наперебой расхваливавших каждая свой товар, затихли позади. Похоже мы сильно отличались от этих женщин. И мне становилось жутко от мысли, насколько велики могли быть эти отличия.
Я вздрогнула. Внезапно мощный удар в борт потряс повозку. Следом за ударом послышался громкий весёлый мужской хохот. Похоже кто-то из прохожих, пребывая в хорошем расположении духа, шутки ради, изо всей силы шлёпнул ладонью по борту фургона на котором возвышалась наша клетка. Он ещё хрипло вопил что-то вульгарное про «тастас». Имелись в виду местные, если можно так выразиться «конфеты на палочке», хотя это и не совсем верно. Тастас это не леденцы или карамель, вроде земных лакричных или мятных конфет. Это мягкие, круглые, сочные конфетки, обычно покрываемые засахаренным сиропом или помадкой, по сути ближе к покрытому карамелью яблоку, наткнутому на палочку, только намного меньше по размеру. После того как конфета приготовится, глубоко в неё вставляют палочку, и тастас готова к употреблению. Благодаря такой конструкции, эти конфеты очень удобно держать в руке и есть, кусая, облизывая или обсасывая, быстро или медленно, так, как это кому нравится. Такие конфеты обычно продают в таких местах как парки, набережные, прогулочные аллеи, на карнавалах, концертах и ярмарках, или в любых других местах и событиях связанных с большим скоплением народа, таких как выступления лицедеев, музыкальные драмы, соревнования, игры и турниры каиссы. Особенно их любят дети. Про это мне рассказал Ульрик, когда я осмелилась задать ему вопрос, почему он, посылая нас на занятия, всегда напутствовал фразой: «Пошли, тастас!» Такое выражение иногда использовалось мужчинами в отношении таких женщин, как мы. Кстати, подобных эпитетов для нас было множество, например: закуски, десерты или леденцы.
По-видимому, звук удара мужской руки по борту фургона, столь неожиданный и показавшийся таким громким в замкнутом пространстве, а также его громкий крик, испугал не только меня, но судя по звуку зазвеневших цепей и многих других девушек. Они, как и я испуганно дёрнулись. Никто из нас не сомневался, что снаружи стоял сильный властный мужчина, намного более сильный, чем мы все вместе взятые, и что рядом с ним мы могли быть только рабынями.
Но потом, последовал удар, поразивший и испугавший меня даже больше чем прежний, хотя и был он много слабее. По борту фургона ударили палкой. Но ещё больше меня напугал последовавший за ударом крик, пронзительный женский крик. Для меня это был по-настоящему страшный звук. Я не могла разобрать всё, что она говорила, но значение её слов, судя по всему, было для нас нелестным. Между прочим, она называла нас «самками-слинов» и «самками-уртов». Я ещё не знала, кто такой слин, и как он мог выглядеть, но уртов я уже видела. В самом начале обучения, вскоре после того, как всем выжгли клейма, и надели ошейники, нас держали на самом нижнем уровне здания, в сыром, тёмном, холодном, покрытом плесенью подземелье. Повал представлял собой целый лабиринт холодных каменных стен, решёток, теней, узких коридоров с лужами на полу, тесных камер и больших клеток в одну из которых бросили нас, скованных между собой цепью. В этой клетке мы вповалку спали на сырой прелой соломе, лишь немного прикрывавшей каменный пол. Нас кормили, лишь на это время, освещая клетку тусклой масляной лампой или факелом, вываливая пищу из вёдер прямо в кучу наших тел. Эти объедки, скорее всего, оставшиеся от еды надсмотрщиков, мы, под страхом плети, не имели права поднять с пола руками. Скоро мы узнали, что мы были далеко не единственными обитателями этого места. Зачастую урты, эти крошечные, юркие, покрытые лоснящимся мехом, ведущие скрытный образ жизни, грызуны, достаточно смелые, когда сбиваются в стаю, и по-видимому считавшие, что имели привилегированное положение в этом месте, добирались до еды прежде, чем это успевали мы, вплоть до того, что выхватывали объедки прямо из под наших губ, а схватив, убегали прочь, проскользнув в щели между прутьями. А ночью они появлялись снова. Спать было тяжело. В любой момент нас могли разбудить пробежавшие по телу маленькие лапки, или испуганный истеричный визг какой-то из девушек, почувствовавших в темноте прикосновение крошечного животного, или услышавших совсем рядом со своим ухом цоканье крохотных коготков. У многих девушек имелись следы укусов. Мы отчаянно стремились преуспеть на занятиях. Для нас это была единственная возможность покинуть ужасное подземелье и попасть на верхние этажи. Лишь после того, как мужчины могли счесть девушку достойной этого, ей позволялось жить в более приемлемых условиях. Впрочем, нас это правило не касалось. Это казалось почти символическим, и, несомненно, так и было задумано. Ни одной из нас не позволили подняться на следующий уровень до тех пор, пока всё мы, сидевшие в клетке, не достигли, по крайней мере, минимальных требований предъявляемым к рабыням. Это очень давило на нас всех, и вынуждало стараться изо всех сил. Одна из девушек была настроена проявить упорство. Ночью на неё словно взбесившиеся кошки напали и жестоко избили её же соседки по цепи. Уже на следующее утро её поведение и отношение к занятиям значительно улучшилось. Казалось, что теперь она хотела только одного, заслужить прощения перед своей группой, и ради этого была готова со всей страстью служить мужчинам. Она даже стала одной из лучших среди нас. И скоро, она стала так подлизываться к охранникам, в надежде получать лишний кусочек пищи или конфету, что многие из нас стали всерьёз ревновать к ней.
Постепенно улучшая свои показатели, наш класс меньше чем за неделю, перебрался на уровень выше. А ещё через неделю, нас поселили в, пусть и маленькие, низкие и тесные, зато персональные клетки. Главное, в них было сухо, и они располагались выше уровня, на котором кишели урты. Подобное к нам отношение помогло нам понять, во-первых, насколько мы зависели от поведения друг друга, и, во-вторых, насколько все мы, в конечном счёте, были фундаментально и окончательно, все вместе и каждая в отдельности, во власти мужчин.
Через пару минут, гневные крики возмущённой женщины и частые удары её палки остались позади. Но пока это продолжалось, мы не смели даже пошевелиться, и, кажется, даже дышали через раз. Думаю, что все мы были ужасно напуганы, причём девушки-гореанки даже больше чем мы, землянки. Конечно, ведь они должны были знать гораздо больше нас о том, что происходило, или, чем это было вызвано, тогда как мы, наивные земные женщины, пока плохо были знакомы, как с нашими ошейниками и цепями, так и с местными реалиями. Однако даже мы ощутили ужасную, пугающую враждебность, истеричную ярость женщины снаружи. Уверена, ни одна из нас не хотела бы повстречать эту женщину, или оказаться в пределах досягаемости её гнева. Тэйбар, подумала я про себя, конечно же, знал о существовании в этом мире таких женщин, и об их отношении к таким как я. Интересно, доставила ли ему дополнительное удовольствие мысль о том, что он не только доставил меня сюда, превратив презираемую им «современную женщину» в беспомощную рабыню, но и бросил меня, беззащитную, перед лицом такой ярости.
Движение фургона замедлилось. Доносившиеся прежде отдельные голоса превратились в ровный гул. Судя по всему, мы ехали сквозь толпу. А ещё мне показалось, что теперь колёса выехали на ровную, мощёную деревянными досками поверхность. Звук стал такой, как будто под настилом была пустота. Похоже на мост.
Внезапно, я поняла, что мои колени были плотно сжаты. Похоже, я сделала это рефлекторно, даже не заметив, в тот момент, когда на борт посыпался град ударов палкой и злой женский крик, да так и осталась сидеть в этой позе. Это была своего рода защитная реакция, свести колени, в ответ на мой испуг. Возможно, предположила я, так же, как мужчина мог бы найти широко разведённые колени женщины правильной, почтительной или умиротворяющей его позой, точно также и женщина могла бы предпочесть видеть их плотно сжатыми, понимая почтение и умиротворение в обратном. Возможно, её могла бы несколько успокоить такая показная скромность. Я этого пока не знала. Однако, честно говоря, я не думала, что моя поза могла бы одурачить её, смотрящую на меня сверху вниз. Лучше не думать, что она окажется настолько глупой, что не
сможет понять, кем я была в действительности. Вероятно, об этом не так трудно догадаться. Возможно, мы были совершенно разными видами женщин. Пока я не могла сказать этого наверняка. Я вполне могла представить себе, что такие женщины, со всем их расстройством и возмущением, врятли хотели бы, чтобы я была похожа на них. Эта мысль ужаснула меня. В этом было что-то, возвращавшее меня к бесплодности, пустоте и патологиям Земли. На глаза навернулись слёзы. Что я должна буду делать? Мне вспомнилось, как Ульрик сообщил мне, что определенные виды рабынь, такие как домашние рабыни, «рабыни башни», и тому подобные, независимо от того, кем они были, вставали на колени, не расставляя их в стороны, но, усмехнувшись, он добавил, что мне это не грозит, я, как и другие девушки в их доме, были рабынями другого сорта. Похоже, мы были неким другим видом, хотя каким именно мне было не совсем ясно.— Твои владельцы научат тебя, — смеясь, отвечал Ульрик на мои попытки выяснить чем именно мне предстоит заниматься.
Во всяком случае, к какому бы виду рабынь мы не принадлежали, поза с открытыми коленями была основной, которую от нас требовали принимать. Кроме того, я чувствовала, что это было именно то положение которое было правильным для меня. По крайней мере, сама себе я отдавала в этом отчёт.
Тогда я решила, что лучшее, что я могла бы сделать при встрече с такой женщиной, как та которая стучала палкой по борту фургона, это симулировать скромность и сексуальную холодность. Но только не перед мужчинами. Они, несомненно, потребуют от меня встать на колени так, как мне преподавали, бесстыдно демонстрируя им свои прелести, и уязвимо, очаровательно, восхитительно и охотно бросать себя к их ногам. Я почувствовала, что колено девушки стоявшей рядом со мной коснулось моего колена. Похоже, она размышляла о тех же вопросах, что и я. Несомненно, я не была одинока в своих страхах и проблемах. Она, также как и я, была землянкой. Звали её Глорией. Родом она была из Форт-Уэрта в штате Техас. Её поставили в караван передо мной. Кажется, теперь она развела колени даже шире чем прежде. Бесстыдная шлюха! Я немного отдвинулась влево, ближе к двери клетки, и расставила колени, несомненно, так же бесстыдно, как и Глория. Признаться, это доставляло мне немалое удовольствие. Это походило на бунт или вызов той женщине, которая била палкой по фургону. Безусловно, она не могла видеть меня. Всё же я не была настолько смелой, если бы стояла перед её глазами. Но теперь я была рада снова встать на колени в ту же позу. Это было положение, которое я, как предполагалось, должна была принимать стоя на коленях, и которое буду принимать, решила я для себя, перед мужчиной, даже, несмотря на то, что рядом присутствовала бы свободная женщина, если, конечно, он не прикажет мне, чтобы я встала на колени как-то по-другому. Ведь я принадлежала именно мужчинам, и никак не женщинам. Пусть они разглагольствуют! Пусть кричат от гнева. Я была горда тем, что принадлежала мужчинам, настоящим мужчинам, таким, какие есть в этом мире! Таким образом, я была готова, полностью на законном основании и с радостью, вставать перед ними на колени как та, кем я была, как женщина и их рабыня.
Интересно, в чём была проблема женщин, таких как та, что билась в истерике у борта фургона? Интересно, не было ли в её сердце, такого же желания, как и у меня, опуститься на колени перед мужчиной и принадлежать ему? Впрочем, я сразу отбросила эту мысль как глупую. Несомненная глупость. Только не такая женщина! Никогда! Но почему же, тогда она была настолько враждебна к нам? Неужели её чем-то унижало то, как мы униженно, но красиво и от всего сердца служим мужчинам и, отдаваясь им, получаем от этого ни с чем несравнимое удовольствие сами, при этом доставляя его своему господину? Какое странное умозаключение! Что за абсурд! Это была бы гротескная насмешка, если это было бы правдой! Должны ли все женщины быть одинаковыми? Мог ли быть законным только один тип женщин, а все остальные вне закона? А её истерика была гротескным проецированием на нас её собственных женских недостатков, её страданий и ненависти? Странно, на мой взгляд, наша униженность, если как-то и затрагивала её, то лишь тем, что делала её собственный статус, и так сильно отличающийся от нашего, ещё более высоким и значимым. Может быть, она просто ненавидела мужчин, и это был её своеобразный и коварный способ отомстить им, попытавшись навредить нам, сделав нас такими же холодными, как и она сама. Проблемы, проблемы, проблемы. В любом случае, мои выводы не казались мне разумным оправданием её попытки сделать нас себе подобными. Что в её жизни, на самом деле, было такого привлекательного или замечательного, что в ней самой могло соблазнить нас? Неужели она решила, что её безрадостность и закрепощённость, её жестокость и разочарованность, мы, женщины низшего сорта, должны посчитать предпочтительными для себя и полюбить? За что она нас так ненавидела? Неужели наша природа и мягкость, так противоречат её взглядам, ставят их под сомнение, проявляют их ложность? Возможно, что так оно и есть, и эта женщина неким странным, почти непостижимым образом почувствовала себя опровергнутой нами, нашими чувствами, и, возможно даже почувствовала угрозу. Не могло ли быть так, спрашивала я себя, что в своей войне с мужчинами, в её попытках перехватить власть, в её ненависти, амбициях, зависти и ограниченности, ей казалось, что она отстаивает интересы всего своего пола? Это просто смешно! Но, если это так, тогда становится легче понять, причину такой иррациональной ненависти к нам, так как самим своим существованием, такие женщин как мы, естественные, любящие, подвластные законам природы и нашим владельцам, опровергали её устремления. Как ужасно было бы, подумала я, если таким женщинам, со всей их ненавистью и разочарованием, в их собственных целях, удалось бы с помощью полуправды и откровенной лжи, пропаганды и манипуляций, искажений законов природы и подменой их придуманными «общечеловеческими» законами, сначала медленно, постепенно, возможно почти незаметно, а потом всё быстрее и быстрее, разрушить естественные отношения между полами, чтобы в концу концов ниспровергнуть казалось бы незыблемые истины своего биологического вида, чтобы наложить свои гротескные извращения на весь мир. Стоп. Тут я вдруг поняла, что в действительности практически ничего не знала о той женщине, несомненно, уроженке этого мира. На самом деле все мои размышления базировались на патологиях другого, теперь уже очень далекого мира. Может, всё было гораздо проще, и её гнев был вызван столь незначительной, но столь естественной вещью, как интерес, проявленный неким мужчиной не к ней, а к таким женщинам, как мы, сидевшим в клетке. Откуда мне было знать, что произошло снаружи? Конечно, ей было гораздо проще излить своё раздражение на нас, а не на него. Возможно, мужчина просто повернулся к ней спиной, и ушёл своей дорогой, игнорируя её возмущение. А может быть ещё и отвесил оплеуху, заставив замолчать. Откуда мне знать?
Я снова покрутила запястьями в браслетах наручников, державших мои руки за спиной, словно пробуя их на прочность. Заперты надёжно, ни открыть, ни вытащить ладони. Я уже обратила внимание на то, что эти наручники были сделаны специально для женщин, и что это показалось мне характерной особенностью местной цивилизации. Кажется, что рабство, по крайней мере, такая неволя в которой оказалась я, было существенной частью данной культуры. Причём законность этого института не подвергалось сомнению, а если такое когда-либо и случалось, то сомнения были разрешены давно, причём в пользу ошейника. Теперь это был вопрос традиции, официально наделённой законным статусом. Кроме того, я не думаю, что здесь, где власть была в руках таких мужчин, существует какая-либо реальная опасность принятия ими истощающих душу и тело, антибиологических патологий Земли. Я вздрогнула. По крайней мере, таким женщинам как я, нечего было бояться такого умозрительного исхода, зато вокруг было много реальных вещей, которых бояться следовало.
Я постаралась поскорее выкинуть ту женщину из своей головы. Независимо от того, что могло бы быть её мотивом, она слишком отличалась от меня.
Внезапно меня охватил страх. Какое-то время мои колени, были плотно сомкнуты! Только бы никто из мужчин этого не заметил! По идее с нами в клетке их быть не должно. Поднимавший нас в кузов, принимая у мужчин снизу, надсмотрщик спустился с фургона, в этом я была уверена. Но я не могла знать наверняка, не было ли в клетке другого охранника. В конце концов, сквозь капюшон, надетый мне на голову, ничего не было видно. Но ведь могло случится и так, что незакрытую капюшоном рабыню, например одну из наших личных преподавательниц, оставили в клетке с приказом наблюдать за нашим поведением. Оставалось только надеяться что это не так. Впрочем, а зачем им вообще сажать кого-то в клетку? Конечно, фургон накрыли брезентом, я сама отчётливо слышала шорох натягиваемой ткани и клацанье застёгнутых пряжек, но разве это отменяет то, что в тенте мог быть клапан или смотровая щель, возможно, прямо за спиной возницы, через которое охранник мог время от времени наблюдать за вверенным ему грузом. Я даже вспотела от страха, представив, во что это может для меня вылиться. Сегодня меня уже стегнули по икрам за то, что я не совсем превосходно стояла в караване. Хочется надеяться, что после того, как фургон остановится, меня не накажут снова за нарушение красоты или поведения. В расстройстве я тихо простонала под капюшоном, и дёрнула скованными за спиной руками. Теперь-то я держала колени настолько широко, насколько только смогла. Я старалась стоять на коленях максимально прямо и красиво. Откуда мне было знать, вдруг в этот момент за мной наблюдают мужчины.