Тайна древлянской княгини

– Откуда он у тебя?

– Издалека привезли. Из Серкланда.

Впрочем, редкостный амулет был у него не единственным – на другом ремешке, подлиннее, их висел еще целый набор: серебряный молоточек Тора и другой, костяной, бронзовая узорная копоушка, две серо-зеленых стеклянных бусины, небольшая пластина из серебра, покрытая сложными «вязаными» рунами, золотой перстень старинного вида с полупрозрачным красным камнем, который Хельги почему-то не желал носить на пальце… Но когда Хельги накрыл ее руку своей, Предслава устыдилась ненужного любопытства и отпрянула.

Он еще некоторое время смотрел на нее, потом повернулся.

– Не скучай! – бросил он и исчез в отверстии подземного хода.

Предслава села на лежанку и обхватила себя за плечи. Что она делает? Она сошла с ума? Теперь это был не Зверь Забыть-реки, а живой человек, которому нечего бояться солонокреса. Враг всей Ладоги, убийца своего брата и ее, между прочим, брата Гостяты, приходит ночью в ее спальню, обнимает ее… И она разговаривает с ним… о поцелуях! Все это само по себе казалось невероятным сном, бредом. Такого ни в одной басне не рассказывается! Но против воли Предслава жалела, что он ушел. Она отлично знала, что не должна поддаваться на его домогательства, и у нее даже хватало на это силы воли, но она не могла об этом не жалеть! Она чувствовала трудноодолимое влечение к нему, и это было влечение к чему-то большему, чем просто молодой привлекательный мужчина. Да она и не рассмотрела его толком… Глядя на него, она внутренним взором видела нечто настолько огромное и мощное, что внешний вид человеческой оболочки этого нечто терял значение.

Слава чурам, никто, кажется, этого дикого свидания не видел! Да и загляни кто в спальню, пошел бы слух, что вдову Волегостевну посетил змей-летавец… Нет, это в Деревляни знают летавца, а тут решили бы, что сам Ящер явился за обещанной жертвой прямо в дом. И Предслава, несмотря на устроенное ему испытание, не могла бы поручиться, что это не так!

* * *

В полдень в крепости опять поднялся переполох: дозорные углядели, что к Ладоге вновь приближается отряд. Но это было не все войско, а дружина человек в сорок. Сиял на ветру синий стяг с серебряным волком, и теперь уже издалека становилось ясно, кто здесь конунг – благодаря рубахе из блестящих, ярко окрашенных кусков разноцветного шелка Хельги сын Сванрад сразу бросался в глаза. Теперь на нем не было шлема, длинные темные волосы были распущены и спускались почти до пояса, только по сторонам лица были заплетены две тонкие косички, чтобы пряди не лезли в глаза. Перейдя мост, отряд остановился на площадке перед воротами, и оттуда объявили, что Хельги конунг приглашает хёвдингов Альдейгьи на мирные переговоры. Ладожские хёвдинги, заранее предупрежденные Предславой, что именно сегодня это произойдет, уже приготовились и ждали, поэтому ворота распахнулись незамедлительно.

– Но где же королева? – спросил Хельги, когда перед ним в ряд выстроился десяток зрелых мужей в нарядно расшитых рубахах до земли, с бородами до пояса и ткаными кушаками в ладонь шириной.

– Волегостевну хочет, – переглянулись старейшины.

– Да вон же она. – Хельги сам увидел Предславу, стоявшую среди женщин на стене, и приветливо помахал ей рукой. – Попросите ее спуститься к нам, я хочу ее видеть… поближе. Вы сказали, ее зовут Виль… гести, как там?

– Это ее отца Волегостем зовут, – пояснил Творинег. – Князя плесковского.

– Отчима, – поправил Рановид. – А отец ее покойный – Аскольд киевский, сын Улеба Зверя.

– А как ее имя?

– Предслава.

– Фрейдис… лейв?

Послали за Предславой, и Хельги приветствовал ее самым учтивым образом. Если бы не надетая на нем рубаха, она могла бы подумать, что все случившееся ночью ей приснилось – но она точно знала, что уже видела его в этой удивительной одежде. Пока велись переговоры, она жадно рассматривала его при ярком наконец-то свете дня, стараясь понять, что же не дает ей покоя.

Увы! Осмотр этот не принес успокоения. Ничего и никого подобного ему она никогда не видела, и чем больше она его рассматривала, тем больше поражалась. Шелковая рубаха и серебряное кольцо были единственными признаками богатства и знатности в его облике. Будто последний нищеброд, он не носил даже нижней льняной рубахи; обтрепанные, явно старые шерстяные штаны, грязные обмотки, стоптанные, кое-как сшитые башмаки явно не подобали конунгу; к тому же по ним сразу было видно, что Хельги не только хромает, но и косолапит. Однако держался он с непринужденной уверенностью истинно знатного и сильного человека, что в сочетании с бедняцкой одеждой производило какое-то невероятное, сокрушительное впечатление. Удивительным образом небрежность одежды не гасила, а подчеркивала и усиливала впечатление уверенности, которую источал весь его облик, но которая ни на волос не переходила грань, за которой начинается самодовольство. Он стоял, опираясь одной рукой на копье, за древко которого держался выше своей головы, а другой на рукоять меча на плечевой перевязи, и смотрел на собеседников, слегка прищурив правый глаз, что придавало ему насмешливое выражение; но казалось, что и над собой он тоже всегда готов посмеяться, и поэтому даже эта красивая поза не делала его смешным. И хотя Хельги сын Сванрад был далеко не так могуч, как Тор, и не так строен, как Бальдр, было ясно, что он ничем не хуже всех на свете силачей.

Но еще больше Предславу поразила его красота, которая при дневном свете прямо-таки била в глаза. Бывает красота, как цветок, что очаровывает и умиляет; бывает красота, как огонь, что согревает и опаляет; его же красота была как острый стальной клинок, холодный и безжалостный, пронзающий сердце насквозь. При свете дня Предслава разглядела, что кожа у него довольно смуглая, как была и у Хакона – наследство прабабки-гречанки, о которой Хакон как-то вскользь упоминал. От загара его лицо стало совсем бронзовым, и от этого Хельги выглядел старше своих двадцати трех лет. Волосы его поначалу показались просто темными, но вот он повернул голову, на них упал прямой солнечный луч, и каждый волос загорелся изнутри каштановым золотом – это было так красиво, что захватило дух. Но вот он вновь повернулся, и золотое сияние исчезло.

Зато когда Предслава с близкого расстояния и при солнечном свете дня заглянула ему в глаза, то ее поразил их цвет. Они оказались серыми с явным зеленовато-голубым отливом, как самоцвет под названием смарагд – на той застежке миклагардской работы, которую ей в Киеве подарила княгиня Яромила. Густые, красиво изогнутые черные брови, длинные черные ресницы подчеркивали цвет; и хотя глаза были светлыми, взгляд их дышал тьмой, будто смотрел из самой бездны.

Но едва успела Предслава подивиться этому, как взгляд ее упал на его левую руку. Из-за жары он закатал рукава своей новой рубахи до локтя, будто рыбак за работой; и на локте у него она заметила шрам – розовый, еще не очень старый, очертаниями явно напоминавший ящера: вытянутое тело, голова, хвост… Расширенными от ужаса глазами Предслава уставилась на этот шрам, застыла, будто обездвиженная злыми чарами. Уж сколько всяких примет указывало на связь Хельги с ящером-драконом, но тут она увидела на нем настоящую, недвусмысленную печать. И это не оберег на ремешке, такую отметину с себя не снимешь.

– На что ты так засмотрелась? – спросил Хельги. – Это у меня осталось от прошлогоднего похода на Волин. Есть такой город, он далеко отсюда, но там тоже живут венды, ваши дальние сородичи. Один их знатный воин, его звали Радогост, нанес мне удар мечом. Правда, потом мы заключили мир, и за эту рану он преподнес мне виру: вот это кольцо и серьгу. – Он поднял руку с кольцом и указал на левое ухо, в котором висела серебряная серьга, обвитая скрученной золотой проволокой.

– Мечом? Ты мог остаться без руки.

– Я уже не раз мог умереть… – Он усмехнулся. Предслава вновь отметила, что, когда он смеется, у него делается немного смущенный вид: будто он стыдится того, что в мире нашлось нечто, способное нарушить его невозмутимость.

Хорошо, что остальные представители ладожской знати не были женщинами, иначе они тоже лишь смотрели бы на Хельги конунга, разинув рот. Но к счастью, на старейшин и воевод его красота впечатления не производила, да они ее и не замечали. Что их по-настоящему смутило, так это требования Хельги: пропустить его с войском вверх по Волхову, чтобы он мог догнать своего сбежавшего отца, либо в короткий срок привезти Рерика сюда. В противном случае он обещал сжечь поселение, чтобы лишить своего отца всего достояния. Согласиться на первое Ладога не могла, этому мешал договор со Словенском, согласно которому, кстати, ильмерьские поозёры были обязаны в таких случаях помогать войском.

Ладожане очень надеялись, что раз уж сам воевода Велем в это тревожное время оказался в Словенске, то он вытрясет обещанное войско из ильмерьских старейшин, чей вожак, Вышеслав, кстати, приходился ему тестем. Однако требовалось, во-первых, выиграть время до прибытия помощи, а во-вторых, если получится, вообще обойтись без битвы. Никто не хотел разорения родного гнезда. Пока удалось избежать пожаров и пришельцы лишь немного пошарили в брошенных домах, откуда все самое ценное хозяевами было вынесено и скотина угнана; но если вражда вспыхнет вновь, Ладога будет сожжена, в который уже раз за время своего существования. Нынешние старики еще помнили, какой она была лет пятьдесят назад, после войны, в ходе которой был изгнан Лют Кровавый и его свейская дружина, помнили засыпанные углем и заросшие сорняками пустыри на месте нынешних изб, причалов, гостиных дворов и клетей. Пообещать выдать Рерика было проще, и старейшины надеялись, что Велем привезет его с собой, волей или неволей, живого или мертвого. А там уж пусть отец с сыном сами разбираются.