Тайна расстрелянного генерала

Минск выглядел уже не так, как накануне, когда Болдин ехал в окружной клуб на спектакль. Тогда на улицах было полно гуляющих. Сейчас пустынные тротуары вселяли тревогу. Перепад ощущений был поразительным.

Несмотря на ранний час, темнеющие группы людей собирались у репродукторов. Однако укрепленные на столбах черные тарелки либо молчали, либо гнали музыку. А темный цвет объяснялся домашней одеждой всполошившихся жителей или рабочими спецовками людей, окончивших ночную смену. Воскресных нарядов не было.

Болдин вспомнил, что жена собиралась поехать за город. И он позднее должен был к ней присоединиться. Теперь как-то странно было думать, что они могли планировать отдых и развлечения в канун страшной беды. Теперь это было невообразимо далеко. А ведь, поди, жена готовится, не знает. И наверное, переживает вчерашнюю ссору. Из-за какого пустяка он накричал! Из-за какой ерунды! А жена столько настраивалась перед театром, чтобы выглядеть красивой и счастливой. А потом не пошла из-за слез... "Отчего ни возраст, ни опыт не уберегают нас от пустячных мелочных ссор?

– думал Болдин.
– Что может спасти?"

В новом своем знании о войне и грозящей разлуке он ужаснулся масштабам неминуемых утрат. Как сказать жене? К чему готовить? Предстоящий полет казался ему все опасней. Он знал: прикрытия не будет. Самолеты брать неоткуда. Еще вчера к его услугам были готовы эскадрильи. А сегодня придется лететь от облака к облаку, можно сказать, голышом. Приграничные аэродромы разгромлены. Немцы грамотно исполнили то, что и он, и Павлов, а в первую очередь Москва должны были предвидеть и предотвратить. И "мессершмитты" у границы наверняка барражируют. А наших там не будет.

Для спящей улицы, подумал Болдин, истекают последние минуты мира. А он - как черный вестник.

Ключ в замке заскрипел. Дверь хлопнула от сквозняков. Послышались торопливые шаги.

– Иван? Какое счастье!

Никогда жена не позволяла ссоре длиться за полночь. И сейчас глаза сияли незамутненной чистотой и радостью. Он сполна ощутил ее душевное величие. Успел заметить: волосы аккуратным венчиком уложены на голове. Летний цветастый халатик туго завязан пояском на талии. Только нижняя пуговка расстегнута.

Обняла, прижалась. И наверное, поняла, что он ни словом, ни движением не хочет отвечать на этот ее порыв. Сама же и отстранилась.

– Радио слышала?
– коротко спросил он.

– А что? Кого-нибудь наградили?
– прозвучал веселый ответ.
– Только что гимнастику передавали. Руки вместе, ноги шире...

И глубокая усмешка-призыв засветилась в ее глазах. Эту усмешку можно было понять как угодно. И он истолковал ее так, как ему хотелось.

– Да нет, теперь не до наград...

– Что-нибудь на границе?

Болдин постарался ответить спокойно, уклончиво:

– Крупная провокация или... война. Мне нужны шлем и кожаное пальто.

Сжав руки на груди, она спросила только:

– Куда летишь?

Он успокоил:

– Тут недалеко. В танковую часть.

Присел. С пронзительной жалостью взглянул на жену.

– Ситуация сложная. И непредсказуемая, - произнес он, полагая, что сдержанность - лучшее средство против страха.
– Если бомбить начнут, спускайся в бомбоубежище.

Она не скрыла изумления:

– Бомбить? Минск?

Он закурил, выдержав паузу, чтобы она смогла оценить правильность и значительность его слов.

– До Минска мы их, конечно, не допустим. Но долететь они могут.

Надев кожаное пальто, он остановился посреди комнаты.

– Что происходит, Иван?

– Слушай меня!
– хрипло произнес он.
– Если начнется эвакуация, уезжай немедленно. Если через день или два не прилечу, позвони сестре и поезжай в Челябинск.

– Вы что, отступать собираетесь?

Болдин уставился на жену немигающими глазами. Наконец произнес, чеканя слова, точно изо всех маршалов и генералов она одна была виновата:

– Нас погонят так, что представить невозможно.

Еще накануне он бы не допустил подобных высказываний. Но страх раскрепостил его, избавил от привычки выдавать чужие мысли за свои. Он глянул вперед и увидел бездну, которую вчера еще не хотел замечать.

Тихий голос жены резанул по самому больному:

– О чем же вы раньше думали?

Никогда еще она не позволяла себе упрекать его за работу. В ответ на откровение ему достались обида, горечь и стыд. Это было незаслуженно. Болдин сделался холоден и невозмутим. Он опять почувствовал себя главным генералом, каким привык переступать порог родного дома. Он даже не мог представить, как бы приходил домой, если бы оставался до сих пор майором и носил шпалы вместо звезд.

– Если хочешь, чтобы я вернулся, найди побыстрее шлем.
– Помолчав, добавил, как бы снизошел до глупого существа, посмевшего делать упреки: Против нас тридцать пехотных дивизий, не считая танков. Трудно что-либо предпринять.

– А наших разве мало?

Он уже стоял у двери одетый в кожаное пальто и шлем. Через плечо перебросил ремень планшета с картой.

– Мы свой шанс упустили. Надо было начинать первыми. Отмобилизоваться заранее. Армия, начинающая войну первой, ведет себя совершенно по-другому.

Глаза жены, полные слез, и прижатые к груди руки задерживали его и вызывали досаду. Он уже мысленно летел. И только сбежав по лестнице и хлопнув парадной дверью, спохватился, ожегшись: "Даже не обнял на прощание!"

Водитель распахнул дверцу машины.

"Ну ничего, вернусь!" - сказал себе Болдин, и бодрое настроение укрепилось в нем, когда он увидел на аэродромном поле два готовых к вылету бомбардировщика. У обоих уже вращались винты. Ему предстояло выбрать один из них, и от сознания своей власти он почувствовал себя еще решительнее. И тут же подоспела мысль: не все связи оборвались с началом войны.

Подбежавший адъютант пылко отрапортовал.

У ближнего бомбардировщика летчик махнул рукой. Адъютант понял жест и доложил Болдину о готовности самолета.

Поднимаясь по трапу, Иван Васильевич оглянулся. Пытаясь прогнать накатившее волнение, оглядел, как бы запоминая, старенький ангар на краю ровного поля, гнущиеся возле него на ветру березки. И вдруг с болью вспомнил нежное лицо жены, счастливое в первый миг встречи и заплаканное при расставании.

Бомбовоз покатился по земле, набирая скорость, и, ударившись о какой-то бугор, завис в небе.