Тайный советник вождя
Шрифт:
10
Все последние дни апреля я безвыездно провел в 3-й ударной армии, а еще точнее в 79-м стрелковом корпусе генерала Переверткина вместе с командармом Кузнецовым. Там было средоточие главных событий, которые привлекали нарастающее внимание нашего высшего командования. А в самой армии жизнь сама по себе распределила обязанности между ответственными лицами. Начальник штаба Букштынович, оставаясь главной и неослабевающей пружиной, двигавшей армию к рейхстагу, отвечал одновременно и за "внешние связи": принимал на себя все запросы, пожелания, советы, указания, хлынувшие сверху, и, по мере возможности, «хоронил» их в самом штабе, не дергая нервы тем, кто непосредственно руководил боями, то есть Кузнецову и Переверткину. Он же всеми правдами и неправдами заботился о состоянии 79-го корпуса, снабжая его материальными средствами, усиливая всем, что удавалось наскрести в тылах, изъять из других соединений; от артиллерии РГК, от инженерных частей и до батальона фугасных огнеметов. Все шло для поддержки войск, нацеленных на. рейхстаг.
Генерал-полковник Кузнецов своим авторитетом объединял всю эту разноведомственную, разноподчинявшуюся ораву, направляя
По данным разведки нам было известно, что Гитлер находится в своей рейхсканцелярии, но до его логова нашим войскам было еще далековато, а рейхстаг ближе: там обретались некоторые фашистские бонзы. Поэтому и генерал Серов, ответственный за захват гитлеровских главарей, тоже значительную часть времени проводил в 79-м стрелковом корпусе, усилив оперативниками и переводчиками корпусной отдел СМЕРШа за счет других соединений. Вообще, надо отметить, что военная контрразведка, лично сталинская контрразведка, едва зародившись, сразу прочно обосновалась именно в корпусном звене. Причин несколько. Корпусное звено тогда, в 1943 году, возрождалось в наших войсках и, согласитесь, проще и незаметней было включить новый отдел в новую структуру, нежели ввести в штабы сложившихся, устоявшихся организмов. К тому же штабы корпусов дислоцировались на некотором расстоянии от передовой, от горячки боя, сотрудникам контрразведки удобней и целесообразнее было с определенной дистанции наблюдать, контролировать, «зачищать» как передовую, так и прифронтовые тылы. Ну и штабных офицеров много было в корпусном звене, среди них растворялись, не привлекая внимания, сотрудники СМЕРШа. А в те исторические дни отдел контрразведки 79-го стрелкового корпуса стараниями генерала Серова вырос раза в два, если не больше. Серов в общем-то правильно понимал обстановку и поступал, сообразуясь с ней.
28 апреля дивизии генерала Переверткина вели бой в старинном и густонаселенном районе Берлина, известном под названием Моабит. Он почти не изменился с тех пор, когда я бывал там еще до Первой мировой войны — не считая, конечно, разрушений. Сомкнутые монолиты мрачноватых домов, узкие улицы, похожие на ущелья. Теперь их преграждали баррикады и завалы. Все удобства для обороняющихся. Пехоте негде развернуться, не говоря уж об артиллерии и танках. Но наши люди быстро приспособились к таким условиям: действовали небольшими группами, не ломясь напрямик, а просачиваясь через проходные дворы, через проломы в подвалах и стенах. Особо угрюмым в том малопривлекательном районе выглядело массивное здание огромной тюрьмы Моабит, протянувшееся на целый квартал. Одна из крупнейших в мире тюрем, к тому же с самыми тяжелыми условиями и строгим режимом для арестантов. В тесных и холодных камерах германские власти «запечатывали» тех, кого считали особо опасными для себя: политических деятелей, противников существующего режима. Немцы, естественно, заранее готовили для обороны толстостенную тюрьму-крепость, по быстрый выход нашего 79-го корпуса в район Моабита с тыла оказался совершенно неожиданным для противника, гарнизон тюрьмы не смог оказать серьезного сопротивления. А фашистские подразделения, направленные на усиление гарнизона со стороны рейхстага, были разбиты на улицах, на подступах к тюрьме. Помогли нам и заключенные, постаравшиеся ускорить свое освобождение. Семь тысяч человек — сила немалая. Вырывались из камер, убивали охранников (значительная часть охраны была отвлечена боем), вооружались. Таким образом, важный опорный пункт неприятеля на подступах к рейхстагу достался нам почти без потерь. Более того, 79-й стрелковый корпус получил неожиданное пополнение. Факт этот историками и мемуаристами совсем не освещен по своей малости или по другим причинам, но и он, на мой взгляд, заслуживает упоминания. Нет одного штришка — и картина неполная.
Начав наступление на Берлин 16 апреля, корпус генерала Переверткипа за истекшее время понес значительные потери. В пехоте — до семидесяти пяти процентов, то есть три четверти. К примеру 150-я стрелковая дивизия генерал-майора Шатилова, воины которой водрузят знамя над рейхстагом, имела к началу операции около шести тысяч солдат и офицеров (не считая приданных частей и подразделений). А после освобождения района Моабита в ней оставалось чуть больше полутора тысяч человек: это ведь не полностью укомплектованный стрелковый полк. Плотность боевых порядков не снижалась лишь за счет того, что чем ближе к центру города, тем ощутимей суживалась полоса наступления: на конус, на клин. Точно такое же положение было и в 171-й стрелковой дивизии полковника Негоды, действовавшей совместно со 150-й и столь же успешно. Ну и энтузиазм сказывался: Берлин, братцы, берем, историю делаем своими руками, Гитлера-суку поймаем и вздернем!
И вот в соединения Шатилова и Негоды влились вдруг две тысячи новых бойцов, считайте по тысяче на каждое. Это — узники, только что освобожденные из тюрьмы Моабит, в основном славяне, у которых хватило сил держать оружие. Утром, еще заключенные, они к вечеру уже сражались плечом к плечу с нашими воинами, жаждая расплатиться с фашистами за перенесенные страдания. Особенно помогли они нам на подступах к мосту Мольтке, к единственному; пожалуй, мосту через Шпрее, который немцы не успели взорвать или не захотели взрывать, рассчитывая использовать его для маневрирования силами и средствами. Подступы были перекрыты различными заграждениями, баррикадами, противотанковыми препятствиями, простреливались многослойным огнем.
Несколько раз наши батальоны бросались в атаку, но откатывались назад, оставляя на раздолбленном асфальте серые, зеленые и полосатые бугорки убитых и раненых.Почему полосатые? Да потому, что освобожденные узники так и пошли в бой в этой своей «форме», даже те, кто имел возможность переодеться. Чтобы видели гитлеровцы, кто мстит им, чтобы знали: не будет палачам никакой пощады. А чтобы как-то отличаться от других, от невоюющих узников, добровольцы сменили головные уборы, взяв у наших убитых и раненых бойцов пилотки, шапки, фуражки со звездочками. А с немцев стаскивали сапоги, потому что в деревянных арестантских бахилах не то что бегать — воевать, но даже ходить было трудно. Ну а всякого оружия на улицах тогда было полно; и немецкого, и нашего — только бери. Остроумные ребята-красноармейцы сразу же «окрестили» новоявленных вояк «полосатиками».
Необычное, разноязычное, но весьма своевременное пополнение в достаточной степени смущало наше командование. Указывать или не указывать этих добровольцев в сводках, докладывать или не докладывать о них по инстанции, да хотя бы включать или не включать их в списки на разные виды довольствия? Без проверки, без отбора, еще отвечать придется за кого-то из них перед разными ведомствами. Тот, глядишь, известный политик, которого надо беречь, а другой — уголовник, маньяк из числа тех, от которых любое общество готово избавиться. Командир корпуса Персверткин и командующий 3-й ударной армией Кузнецов закрывали глаза: ну, местная самодеятельность, ну, партизанщина — сами же рвутся в бой недавние арестанты, как им откажешь?! Притом, какая-никакая, а все же польза. Начальник штаба армии генерал Букштынович напрямик спросил меня: ему-то как реагировать? Он в ответе за все отчеты-бумаги, за всю документацию, с него спросят. Я посоветовал просто не вмешиваться в это дело. Осталось несколько дней, а потом все само по себе рассосется-уладится. Победителей не судят. И напомнил о том, как действовал под Москвой Павел Алексеевич Белов. В достигнутых им успехах, фантастических по тому времени, немалую роль сыграло и то, что Белов очень заботился, чтобы не ослабли, не истощились стремительно наступавшие войска его группы. Не считаясь ни с какими правилами и инструкциями, принимал в свои дивизии всех желающих: наших освобожденных пленных, отсидевшихся на оккупированной территории «зятьков», любых жителей, от допризывных юношей до стариков, заменяя ими обозников и других тыловиков. Хочешь бить немца бери винтовку и вперед! Всем народом шли! И сохранил Белов боеспособность: не только первым начал громить фашистов под Москвой, но и гнал потом их долго и дальше, чем все другие наши войска. Успех на войне — это главное… Михаил Фомич Букштынович передал, конечно, мои слова и Кузнецову, и Переверткину; они успокоились, и «полосатики» продолжали действовать в двух наших дивизиях на положении добровольцев — вольных стрелков.
Вскоре после тою, как в тюрьме Моабит прозвучали последние выстрелы, мы с генералом Серовым прибыли туда вместе с группой сотрудников СМЕРШа в сопровождении взвода автоматчиков. Впрочем, хорошее слово «прибыли» в данном случае не совсем уместно, оттенок не тот. Вернее сказать, добрались, преодолевая завалы и баррикады, обходя воронки и заминированные участки, минуя пожарища, перебегая открытые пространства, простреливаемые снайперами. При этом один офицер был убит пулей в спину, а генерал Серов едва не угодил под лавину битого кирпича и штукатурки, хлынувшей откуда-то сверху. Держался там кусок разбитой стены, но рухнул от сотряссния, когда грянуло внизу наше тяжелое орудие. Быстрый Серов успел отскочить, лишь пологом едкой пыли накрыло его. Неподалеку грохотал бой, все вокруг гремело и содрогалось, трещало пламя пожаров, полз удушливый дым, а возле массивного здания тюрьмы, где было сравнительно безопасно, ликовали освобожденные люди. Звучали баян, флейта и губные гармошки. Песни — на всех языках: на французском, английском, итальянском, немецком и еще на каких-то. Даже пары кружились в танце. Ну, народное гуляние, да и только. Узники смеялись и плакали от радости, обнимая наших воинов. Помяли бока солдатам. Конечно, объятья силой не отличались, но ведь освобожденных-то тысячи, и каждый хотел выразить благодарные чувства. Точно подметил наш святой и грешный, простой и великий боец Василий Теркин:
И от тех речей, улыбок
Залит краской наш солдат:
Вот Европа, а спасибо
Все по-русски говорят.
В одночасье освоила разноязычная публика наше добросердечное слово-понятие, слово-пожелание "спаси Бог за содеянное добро". Но сколь быстро освоила, столь быстро потом и позабыла, занявшись своими мелкотравчатыми меркантильными интересами: позабыла о том, как русский чудо-человек, себя не жалеючи, спас от геенны огненной, от гибельного мучительного ада, уготованного гитлеровцами на земле, не только европейские, но и все другие народы, в том числе и самих немцев. Коротка память неблагодарных. И, думаю, когда американцы, японцы или кто-либо другой с помощью разных там атлантических и прочих союзов и пактов опять примутся наводить на нашем шарике свой "новый порядок", захватывая территории, претендуя на мировое господство, не будет у нас особой охоты вновь защищать и оборонять те народы, у которых слишком короткая память. Отстоим свои интересы, охраним свои рубежи, сбережем своих людей, ну и ладно. А остальные — неблагодарные, — от израильтян до цыган, от чехов до поляков и все прочие пусть сами сопротивляются новому агрессору или ложатся под пяту новых изощренных изуверов.
У подъезда, ведущего в канцелярию тюрьмы, увидели мы десятка три женщин-немок из числа местной обслуги. Некоторые в надзирательской или эсэсовской форме, другие в гражданской одежде, почти у всех порванной. Перепуганные, избитые, они жались к стене, за спины наших солдат, охранявших немок с винтовками наперевес. Не для того, чтобы не разбежались, а, наоборот, защищая от разъяренных тюремных сидельцев, среди которых были ведь не только политзаключенные, но и закоренелые уголовники разных мастей. Из толпы неслись угрожающие выкрики, вздымались сжатые кулаки, в женщин летели камни.