Темный инстинкт

Мещерский отметил, как легко она перескакивает в разговоре с предмета на предмет: и снова слова были не важны, только голос. В этот момент стеклянная дверь отворилась и с террасы вошел Андрей Шипов.

— Я вас жду-жду, а вы вот где, оказывается. Пойдемте на озеро, погода — чудо. Димка с Егором пошли на корт.

Звали болеть за них.

Кравченко украдкой разглядывал эту пару. Муж и жена. Скорее стареющая львица и ее подрастающий львенок. Кстати, тянет он на мужа-то? Вон белобрысая барышня за столом что-то там о кастратах загнула. Чушь, конечно, но… Он скользнул по фигуре Шипова — цыпленочек: хрупкие косточки, тонкие ручки, плечики как гардеробная вешалка — в пажи такому. А этот… Чем он ее привлек, интересно? Голосом? Или тем, что ему на двадцать пять меньше, чем ей? Ну, она, конечно, на свои пятьдесят не тянет — кожу вон подтянула, накрасилась, ухоженная, холеная. Для чего так себя холить? Для него?

Он вспомнил, как однажды в метро они с Катей видели одну женщину — увядшую сорокалетнюю домохозяйку.

Она читала в газете про свадьбу Пугачевой и Киркорова.

Потом уронила руки с газетой на колени и не мигая смотрела в черноту за вагонным стеклом. Грезила… Он попытался пошутить тогда, а Катя его одернула. Он так до сих пор и не понял почему.

"Вот отчего тебя, парень, к этой богатой даме тянет, мне объяснять не надо. — Кравченко изучал кроссовки Шилова, запачканные землей. — Как же — ступенька к славе, успеху. Звезда со связями. Слово скажет, и будешь петь где пожелаешь: на лучших сценах мира. За это можно себя продать… — Тут он поднял голову и перехватил взгляд, которым Шипов смотрел на жену. И покраснел:

— Черт возьми. Мальчишка…"

Они спустились по ступенькам террасы, пересекли подстриженный газон, где трава все еще была по-летнему свежей и зеленой, и направились к воротам. Перед ними блестело озеро — точно гигантское зеркало, уложенное среди сосен. Шипов шел впереди, и на фоне слепившего глаза солнца его фигура казалась особенно четкой и хрупкой — словно тень. Кравченко надел темные очки. По его виду Мещерский понял: приятель его смущен. Зверева произвела на него сильнейшее впечатление, но даже себе он не хочет в этом признаться. «Вот что значит быть знаменитостью, — подумал он. — Вот оно, значит, как».

— Не желаете полюбоваться на местный Кубок Кремля? — пошутил Шипов. — Дима Егорку там каждое утро до семи потов гоняет.

— Пойдемте. А ваш брат хорошо в теннис играет?

— Воображает, что играет.

— Ну, судя по нему, он со спортом в ладах.

— Я был бы рад, если бы он больше был в ладах с учебниками, чем с ракеткой и футбольным мячом.

— Оставь ребенка в покое, — в голосе Зверевой зазвучали заботливые нотки. — Егорка еще растет. В его возрасте мальчикам надо двигаться, расходовать переизбыток силы.

«Хорош ребенок, — подумал Кравченко. — Бугай лет двадцати. А почему не в армии, интересно? Сверстники вон на Кавказе „силы расходуют“, а этот… Кстати, как называется жена брата? Свояченица или кума? Нет, вроде свояченица».

Бесцельность этой прогулки выбила Кравченко из колеи. Его так и подмывало спросить эту даму напрямик:

"За каким чертом ты нас сюда позвала? Что нам делать?

Нанимаешь ты нас в качестве охранников, и если да, то позволь мне вести себя так, как я считаю нужным, а если нет, то…" Но он знал, что после словечка «то» уже не будет никакого продолжения. Ничего в таком духе он у нее не спросит. А будет поддерживать вежливую беседу ни о чем, всецело полагаясь теперь на прихоть этой совершенно особенной женщины, которая может себе позволить заставить кого-то проделать такой длинный путь только под влиянием своего минутного каприза.

"Если домочадцы собрались послушать ее распоряжения по завещанию забугорного имущества, — размышлял он, следя вместе с Шиповым, как на корте играли в теннис, — то в таком случае наш первый завтрак весьма показателен. Мужа-малыша тут не больно любят. Как эти приемыши на него окрысились. Особенно девица Алиса.

Брат Зверевой из этого же лагеря, хотя вести себя по-хамски не позволяет. Возможно, он просто умнее, оттого что старше".

Он покосился на Шилова и спросил:

— Вы за границей, наверное, долго жили?

— В Италии четыре года. Я там учился. У меня была льготная стипендия от Гнесинского и Итальянского музыкального общества. — Андрей отвечал охотно.

Кравченко почувствовал, что ему приятно разговаривать с этим парнем, однако не мог все же отделаться от крамольной мысли: «Интересно, какой ты в постели с этой царицей Савской?»

— Мы с Мариной там и познакомились. В театре «Феникс» в Венеции.

— Я в Венеции не был. В Италии только в Больцано на горных лыжах катался, а потом неделю в Риме жил. Красивая страна.

— Очень. Егору тоже понравилась.

— И брат тоже с вами в Италии жил?

— Да, не оставлять же его без присмотра? Но это только последние два года: мы с ним одни на белом свете, отец умер, — Шипов грустно потупился. — Родителей рано потеряли, вот и держимся друг друга. Марина предложила ему на выбор поступить в университет в Болонье либо в Риме. Но он с этим выбором что-то пока не торопится.

Сентябрь пройдет, а там начну с ним мужской разговор насчет этого.

— И на какой же факультет?

Шипов как-то неопределенно махнул рукой. "Ясно.

Жена не только тебя, друг мой ситный, содержит, но и твоего молодца в люди вывести намеревается. Добрая женщина, надо же. Где бы себе такую сыскать? Щедрую".

— А к музыке, к опере у Егора, значит, нет таланта?

— Слава богу, ни таланта, ни стремлений.

— Вы так горячо сказали «слава богу», — Кравченко усмехнулся. — Видимо, я совершенно не разбираюсь в вашей профессии. Или опера это не профессия? Забыл, что тут главное голос.

Шипов опустил глаза.

А Мещерский, значительно отставший, тем временем шел рядом со Зверевой по бетонной тропинке, проложенной по берегу озера, и слушал, слушал, упиваясь, изредка вставлял какие-то замечания, но в общем-то целиком был очарован ее монологом.

— Классическая музыка не прихоть каких-то сверхчувственных натур, — вещала Зверева. — Вы, Сереженька, не обижайтесь, но ваше поколение глухо к одному из самых загадочных видов искусства. Почему молодежь в массе своей не любит, не понимает великую музыку? Это всегда меня интересовало. Вот говорят, классику начинают понимать с возрастом. Отчего это?

— Ну, может, оттого, что становятся умнее, — Мещерский хотел пошутить, да что-то не вышла шутка.

— Ум — категория постоянная. Либо он есть у человека, либо его нет.

— Да, Марина Ивановна, конечно.

— Может быть, молодые не любят музыку оттого, что у них нет воспоминаний?

— Воспоминаний? Ну почему же, есть.

— Ну, мне всегда казалось, что любая музыка всегда свободна. Понимаете, Сереженька?

— Н-не совсем. От чего свободна?

— От всего. От условностей, предрассудков, запретов, страхов. Она имеет возможность передавать эту свободу.