Тень мачехи
Шрифт:
— Боже, какой кошмар! — ахнула Таня.
— Да, некоторые родители — клинические идиоты. Не понимают, насколько сильная штука такие вот детские переживания, как они могут жизнь искалечить. Уверен, что твоя Пандора из того же теста, — склонил голову Залесский. Он видел благодарность в глазах Татьяны — за то, что понял и не оттолкнул. И подумал: да разве он смог бы — оттолкнуть? Да, ты не знаешь человека, вступая с ним в отношения, но веришь и ждешь хорошего. И если вдруг выясняется, что он в беде — бросишь ли сразу? Или попытаешься помочь? Если дорог — не бросишь. А Таня стала дорога ему, в ней было, что ценить.
— Я уверена, что смогла бы разобраться в природе Пандоры, если бы у меня было
— И этот хлыщ тебе отомстил, — понимающе сказал Залесский.
— И еще как! — с горечью сказала Таня. — Ни работы теперь, ни ребенка…
— Жалеешь о том, что пришлось отдать Пашу?
— И да, и нет, — подумав, ответила она. — Я очень привязалась к нему, полюбила этого мальчика. Но кто знает, когда я смогу снять диагноз? Нет, можно было бы, конечно, попросить Купченко оформить временное опекунство, но…
— Я отлично понимаю, почему ты этого не сделала, — Залесский взял ее за руку. — Мальчик ведь — не щенок, чтобы отдавать его на передержку. Да и Тамара его любит, это видно. Пашка к ней тянется…
— Вот именно, — кивнула Татьяна.
— Ты всё сделала правильно. Что тебя смущает?
— Я не могу простить себе, что сразу не забрала его у Фирзиной. Тогда бы всего этого не случилось. У меня ведь было предчувствие, что если Павлик с ней останется, произойдет что-то ужасное. А итог ведь страшен, Юра. Марина и ее сожитель мертвы, мальчик в больнице… и нам еще крупно повезло, что он не замерз на улице! И что не обморозился до такой степени, чтобы лишиться ног! И, Юра, ты не виноват, я не виновата. В этом, кроме Марины, никто не виноват!
— Ну да. Хоть она и любила Павлика, но поступаться своим образом жизни не хотела, — согласился Залесский. — И ведь знала, что ребенку он вредит. Все эти пьянки, жестокость сожителя — понятно же, как это отражается на детской психике. А то, что парень ходил, как оборванец, что питался плохо, был весь в синяках? Как можно видеть это — и быть равнодушным?
— Равнодушие — оттенок жестокости, — убежденно сказала Таня. — Знаешь, меня ведь тоже родители били. За всякую фигню. А когда мне бывало плохо, они так часто оставались равнодушными… Поверь, от этого иногда еще хуже, чем от побоев. Я знаю, о чем говорю, я это пережила.
Она поднялась, подошла к камину. Взяла стоявшую на нем фотографию, протянула Залесскому. Он вгляделся: бледная девочка лет семи — на карусели, верхом на олене. И не по-детски скорбный взгляд поверх раскидистых оленьих рогов, в которые она вцепилась руками.
— Это ты? — спросил Юрий.
— Да, я. Последнее лето перед школой.
— Грустная такая, — полувопросительно сказал Залесский.
— А потому что накануне мать выдрала меня за то, что я потеряла на улице набор фломастеров. Может, их кто-то из детей украл — не знаю… Но досталось мне. Скакалкой. И очень сильно. Если приглядеться, можно увидеть полосы на руках.
— Это ужасно, — только и смог сказать Юрий.
— Самое ужасное в том, что на следующий день родители буквально пинками заставляли меня идти в этот парк — потому что «мы же семья, и должны проводить время вместе», — передразнила она и скривилась, будто от боли. — А когда я сказала, что не хочу, потому что мама меня избила, она заявила, что ничего такого не было. Глядя мне в глаза, сказала: что ты выдумываешь, я тебя пальцем не трогала! Мне было обидно и страшно, родители ведь разговаривали со мной так, будто я не в себе, будто у меня с головой что-то не то! И только став взрослой, я прочитала о такой вещи, как газлайтинг. Это форма
психологического насилия, когда ребенка или взрослого ставят в такие условия, что он начинает сомневаться в реальности происходящего. Да и в себе, в своем психическом здоровье… А ведь мне и без того было о чем переживать, ведь Пандора в то время уже мучила меня! И сказать о ней я боялась. Была уверена, что не поймут. Что до меня никому нет дела.Залесский смотрел на нее с сочувствием, всё еще держа фотографию в руках. Ему было дико жаль эту девочку, которая давным-давно выросла — но часть ее души всё еще осталась там, на карусели. Да, у человека много возрастов, и время само по себе ничего не значит — важен лишь опыт. Ребенок который много пережил, становится похож на старика, потому что душа стареет, и это отражается в глазах. Как у этой девочки — и как у Тани сейчас. Такая бездна во взгляде… А ведь у многих, проживших счастливую жизнь, такой глубины нет. Да, это опыт, и степень его осознания. А еще — умение прощать и отпускать, жажда жизни, упорство, без которого выжить не получится… И любовь. Краеугольный камень.
— Я много думала о том, почему существует родительская жестокость, — со вздохом сказала Таня, снова усаживаясь напротив. — Зачем она нужна? Казалось бы, идиотская постановка вопроса — но не более идиотская, чем «Почему люди воюют?», или «Для чего существует предательство?» Раньше мне казалось, что есть вопросы, на которые нет ответов. А потом поняла, что они есть. В случае с родителями — мы будто исправляем их ошибки. Если ты натерпелся в детстве, есть шанс, что со своими детьми будешь поступать по-другому. А если детей нет — начнешь строить карьеру, дом, счастливую семью, добиваться чего-то важного: уважения, признания, любви. Так или иначе, ты станешь сильнее. А, значит, выживешь. Эволюционируешь. Станешь лучше, чем они.
— А если нет?
— Если нет — сломаешься, начнешь вымещать злость на детях, черпать кайф из алкоголя, наркотиков, азартной игры, самоповреждений, риска… да чего угодно, какая разница, как убивать себя, когда не можешь простить? Когда в душе только злоба, и ты не способен на любовь — как жить? А ведь это мы выбираем: простить или нет, ненавидеть или любить… и бить ли своих детей. Очень нелегко сделать такой выбор, когда тебя всю жизнь тычут лицом в грязь самые близкие люди. Но выбирать — нужно, иначе тупик. Иначе уничтожишь сам себя, и даже не поймешь, как так получилось. Вот Павлик — чем старше он будет становиться, тем больше понимать, что его мать была не самой лучшей. И я очень надеюсь, что он запишет ее в грешницы, а не во враги. И сумеет простить — когда-нибудь. Не вырастет угрюмым мизантропом, лелеющим свои травмы.
Она встала, забрала у Юрия фотографию. Прежде чем поставить ее на камин, машинально провела ладонью по его поверхности — нет ли пыли?
— Мне иногда кажется — над миром часы висят, но только вверх никто не смотрит. А часы тикают, и жизнь проходит. Дети вырастают, взрослые старятся. А времени на исправление ошибок становится всё меньше. Успеем ли — решить свои проблемы, понять близких, извиниться перед детьми? — она задумчиво чертила пальцем узоры на скатерти. А потом глянула в упор и добавила: — И наказать виновных.
— Успеем, Таня, — Залесский пересел к ней, обнял, прижимая к себе. — Мы всё с тобой успеем — то, что еще можем успеть.
Она подняла голову, и он, манимый желанием постичь эту женщину, нашел губами ее губы. Приник, как к святой чаше, дающей силу — и, возвращая, наполнял её из своего сердца, ставшего вдруг огромным, готовым биться за двоих. «Я укрою и буду защищать, тебя никто не обидит, все плохое кончилось», — звенело у него внутри. И она, будто слыша, всё доверчивее льнула к нему — такая слабая, и так много вынесшая на своих плечах.