Тень жары
Шрифт:
– Ты прочти, прочти...
Это был какой-то список из восьми пунктов: имя, фамилия, отчество, год рождения, домашний адрес и еще какие-то данные, измеренные в квадратных метрах. Меня заинтересовала графа "год рождения": сплошь – первая четверть века.
В четвертой строчке стояло: Криц Иван Францевич.
– Ты что-нибудь понимаешь, а Панин?
– Пока я понимаю только, что нам пора ехать.
Мы проехали по трем адресам, разбросанным по разным уголкам Огненной Земли. Пожилые люди, помеченные в списке, проживали в домах преклонного возраста, однако еще крепких, основательных. В двух квартирах
Мы покурили на лестничной площадке. Маляр делает тут основательный ремонт. Хозяева? Какие старые, что вы?! Молодая пара, сейчас они на отдыхе, где-то за границей. Просили, чтоб к их приезду все в общих чертах было готово: побелка, обои, кафель в ванной, паркет – работы тут невпроворот, приходится вкалывать по шестнадцать часов в сутки.
:Над дверью висела табличка: изготовлена добротно, отпечатана типографским способом.
"Частная собственность. Просьба не беспокоить".
– А... это, – сказал маляр, заметив мой интерес к табличке. – Все верно, купили они эту квартиру. Мне хозяйка сама говорила перед отъездом.
Остаток дня я провела в библиотеке за своим рабочим столом. Собираясь уходить, развернула листок с фамилиями, разгладила его, перечитала список. Потом еще и еще раз.
Ничего нового. Пусто.
Свернула листок, сунула его в карман, откинулась на спинку стула и, кажется, задремала. Наверное, точнее это состояние сонной расслабленности передает слово "кемарить".
Я кемарила, уложив ладони на стол и похоронив под ними пустые квадраты своего глухонемого комикса – до тех пор, пока в одном из этих квадратиков не почувствовала (вот именно ладонью, кожной тканью!) едва слышную крохотную пульсацию тепла...
– именно, белка, именно!.. Это прозвучало во мне, когда я видела во дворе старуху в больничном халате.
Я вернулась к списку. Пункт номер восемь. Антонина Николаевна Томилина, год рождения, адрес...
Я понимаю, отчего не среагировала на этот адрес. Несколько переулков у нас в Агаповом тупике переименовали, когда началась на Огненной Земле разлюли-малина с возвращением улицам и площадям прежних имен: до сих пор в центре я ориентируюсь с великим трудом (особенно в метро) и прокладываю себе курс по прежним маякам: "Лермонтовская", "Кировская"...
Антонина Николаевна Томилина.
– Так это баба Тоня!
Живет она в отдаленном уголке Агапова тупика. Там сугубо петербургского фасона двор-колодец и арка, выводящая на улицу, прежде носившую имя одного очень и очень пролетарского писателя. Писателя списали в архив, улицу перекрестили.
Инстинкт водящего вытолкнул меня на улицу – беги, белка, торопись через двор наискосок, в арку, дальше мимо пустыря, с которого доносится истеричный собачий лай. Теперь метнись влево, проскочи мимо трансформаторной будки, обогни рассохшуюся, полуистлевшую беседку. Отсюда до цели уже два шага.
Три крутые ступеньки ведут к двери, над которой тускло горит слабая лампочка; в подъезде темно, пахнет кошками, жареной с луком картошкой и еще чем-то сугубо
бытовым – именно такой запах стоял когда-то в подъездах нашего старого доброго неба, когда дети играли в прятки и скрывались в них от зоркого глаза водящего.Перед дверью бабы Тони я остановилась в нерешительности.
Что-то надо было вспомнить – важное. Нечто существенное прозвучало в этот день – но только где, когда, при каких обстоятельствах?
Вот! Прощаясь со стражем порядка, я, указывая в сторону коридора, где молча сидела Рая, сказала ему:
– Глазной мазью намажь глаза твои, чтобы видеть!
Баба Тоня долго не отпирала. Приставив ухо к двери, я слушала: кто-то шаркает, подходит, возится с замком.
– Баб Тоня, это я... Не узнаете?
Она долго всматривалась в мое лицо; наконец ее тонкие бледные губы тронуло подобие улыбки – она вспомнила.
– А я думала – санитары...
– Какие санитары?
– Захворала я. А они звонили давеча, справлялись, как у меня и что. Сказали, санитаров пришлют. Должны уже подъехать.
Они – кто такие они?
Я взяла ее под руку, повела в комнату, усадила на тахту, помогла влезть в рукава кофты, застегнуться – пальцы у нее дрожат, пуговица никак не попадает в петельку... Со стариками только так и можно: потихоньку-полегоньку, не навязываясь с прямыми вопросами, не надоедая...
Я подожду.
Посижу у этого обшарпанного круглого стола под выцветшим и обветшалым матерчатым абажуром, буду ждать, пока баба Тоня не прояснит мне, кто же такие эти "они".
Оказывается, "свет не без добрых людей", последние полгода только на них и была надежда, а ты не смейся, девушка, не смейся, они наведывались, продукты привозили, и пенсию, большую пенсию...
Знаем мы эти пенсии; славное же на Огненной Земле существует государство; оно выдает старикам ровно столько, чтобы те тихо, мирно, без паники и истерик протянули ноги.
– Да что ты! – всплеснула руками баба Тоня. – Другая пенсия... Не на почте которая!
Стоп! Как это – другая? А где еще, кроме почты, выдают пенсии?
Баба Тоня открыла рот, но ее прервал звонок в дверь.
Скорее всего – санитары.
– Давай мы с тобой так, – сказала я, обнимая старуху. – Я на кухне тихонько посижу, а ты уж сама тут с ними, ладно?
Звонок опять нервно взвизгнул.
На цыпочках я прошла в кухню, прикрыла дверь, оставив щелку.
На слух я определила: санитаров было двое.
Потолкавшись в прихожей ("Ну, бабушка, как здоровьице? Неважно? Это ничего, сейчас в два счета вас отремонтируем, укольчик сделаем, – и все как рукой снимет!") они удалились в комнату, притворили дверь – я слышала скрип в сухих петлях.
В коридоре было темно. Переведя дух, я зачем-то перекрестилась, нащупала дверную ручку – она показалась мне ледяной, будто ее только-только вынули из морозилки. И рывком распахнула дверь.
В первое мгновение я ничего не видела – так бывает, когда из кромешной тьмы вываливаешься на яркий свет.
Едва способность видеть ко мне вернулась, я почувствовала слабость в коленках и секундой позже обнаружила, как бродит на губах чужой, явно не мне принадлежащий шепот...