Тень жары

Катерпиллер расстегнул еще одну пуговку, подергал ворот рубашки – характерный жест человека, желающего слегка освежить вспотевшую грудь; налил себе минералки, на его висках вспухли крохотные капелью пота.

– У тебя температура? – спросил я.

– С чего ты взял? – удивился он. – А-а-а, это... Да, накатывает что-то временами. Я и сам не пойму. Вдруг ни с того ни с сего – душно делается. Как в бане. У тебя такого не бывает? Топят, что ли, у нас чересчур?

Катерпиллер выдерживал паузу и покусывал длинный, тщательно отманикюренный ноготь мизинца.. Надо бы ему при случае заметить, что этот ноготь на мизинце – дефект образа, моветон.

– У нас в фирме что-то не так, – сказал он и поглядел в окно; взгляд у него был отсутствующий. – Я не понимаю, что именно не на месте. Просто чувствую... Чутье у меня, как у легавой.

Про себя я отметил, что он лукавит. Если у тебя хватило денег на шикарный офис в Замоскворечье, то наверняка осталась кое-какая мелочь, чтобы нанять кэгэбэшников для дознания или десантников для охраны. Хотя с бывшими десантниками уже возникают проблемы - наверное, все запасники уже служат где-то "алексами".

– Догадываюсь, о чем ты думаешь, – Катерпиллер подкислил улыбку саркастической интонацией. – Однако в нашем случае мы имеем дело с чем-то нетривиальным.

Он встал, скинул пиджак, бросил его на стул, подошел к окну и включил кондиционер, заложил руки за спину, прошелся по кабинету. Потом присел на соседнее кресло, покосился на сборник детективных рассказиков.

– Тут в предисловии есть одна занятная мысль...

– Да ну! – удивился я. – Хорошо, что хоть одна нашлась.

– Брось! – отмахнулся Катерпиллер. – Ты знаешь, о чем я.

– Нет, не знаю.

– О путанице... О том, что мы часто не разбираем, где кончается литература, а где начинается реальная жизнь. И наоборот. Вообще это, знаешь ли, повод... – он, кажется, собирался развивать эту мысль, и мне пришлось его прервать на самом старте глубокомыслия.

– Ради бога, не надо делать умное лицо, не надо... Мысль-то неоригинальная. Я ее просто позаимствовал из какого-то текста. На этом приеме, собственно, стоит вся наша гуманитарная наука, – я поудобней устроился в кресле и закурил, не обращая внимания на сдержанное покашливание Катерпиллера, намекавшего, кажется, что курить у них не принято.

Катерпиллер бросил взгляд на стенные часы, давая понять, что нам пора переходить к делу. Замечательные у него часы – они аккуратно вписаны в стену на уровне двух человеческих ростов. Цифр нет – их заменяют четыре тонкие хромированные занозы, впившиеся в стерильно-белое поле времени; острая секундная стрелка короткими толчками насекает суточный цикл на мелкие щепки секунд. Впрочем, это его время вот так аккуратно закруглено и заковано в рабский хромированный ошейник, мое пока – свободно.

– А что касается путаницы... Так ведь мысль вторична, она вторична в кубе уже тысячу лет – с тех пор, как существует наша словесность. Наверное, первым великим мистификатором в этом смысле был сам Даниил Заточник... А черту под этими гениальными мистификациями подвел Брюсов – по-моему, он очень толково объяснил корни всех наших несуразностей.

– И в чем же эти корни?

– "Быть может, все в жизни – лишь средство для сладко певучих стихов!" Все верно. Сама по себе жизнь имеет у нас значение лишь как материал для литературы.

– Ну это когда было! – усмехнулся Катерпиллер.

– Да как сказать, как сказать... Слушай, ты чего делал, когда у нас тут разворачивался августовский путч?

По-видимому, Катерпиллер не ожидал такого поворота в разговоре; он поднял глаза в потолок – наверняка соображал, как бы поживописней соврать: мол, был на баррикадах, у костров...

– Да я не о том! – успокоил я Катерпиллера. – Тебе не кажется, что история о том, как Борис Николаевич вызволял из Фороса Михаил Сергеича – она за пределами реальности? По-моему, это просто коллизия из какого-то романа.

Дверь плавно зевнула – в кабинет всплыло существо, сошедшее к нам прямо с потных подмостков конкурса красавиц. У нее было очень эффектное и очень глупое лицо, в котором стояла эстрадная улыбка; достаточно вольный для официальной конторы туалет – вырез в кофточке, расчерченной красно-белыми штрихами, стремится за грань нормы; подбородок приподнят, поднос в руке движется по идеальной прямой, не приседая в такт восхитительно раскаченной походке. Впрочем, рост немного не вписывается в выставочный канон – до стандарта не дотягивает.

– Кофе, разумеется? – осведомился Катерпиллер деловым тоном. Он даже не взглянул в сторону выреза, зато заглянул я и оценил все, что у этой дурехи хранится за пазухой.

– За что люблю буржуазию – так вот за это. В подборе и шлифовке кадров она знает толк: постная деловая девушка в приемной – селедка в твидовой чешуе – смоделирована очень точно. Равно как и эта, приносящая кофе. Если первый персонаж напрягает, то второй замечательно расслабляет. А где же третья девушка?

– Не понял! – нахмурился Катерпиллер.

– Быть принятым – раз. Выпить – это два. Кого-нибудь употребить – это три. Таков полный комплекс желаний, которые я испытываю, приходя в гости* [18] .

– С молоком? – осведомился Катерпиллер.

– С коньяком...

Он повел глаза вверх и вбок, барышня поймала его взгляд и медленно двинулась к двери. Она так восхитительно раскачивала бедрами, что я даже предположил:

наверное, этот персонаж совмещает в фирме сразу два "гостевых" желания: второе и третье.

18

* К слову. Ей-богу – этот комплекс универсален и присущ любому нормальному мужику. Если посреди веселья кто-нибудь хватается за альбом Брейгеля или – того лучше – пускается в рассуждения об игровом начале в романах Картасара, я сразу сматываюсь. Когда хозяева в недоумении спрашивают, куда я бегу ни с того ни с сего, я отвечаю, что спешу до ближайшей поликлиники – мне хочется записать этого парня сразу к трем врачам: сексопатологу, психиатру и, на всякий случай, к терапевту.

Через минуту к нашему столу причалил и отдал швартовые очередной поднос: грузинский, три звездочки, с голубой наклейкой (сто лет не видел...), шарообразные рюмки – свою я отодвинул.

– Стакан, дорогуша, стакан...

Эстрадная улыбка треснула.

– Это как раз в русле нашей беседы. Наверное, в конторе найти граненый стакан оказалось делом непростым – она отсутствовала минут пять, но все-таки нашла. Я налил до краев.

Мне начали надоедать наши разговоры, я прикинул про себя: выпью все, что тут есть в закромах, и смотаюсь.

Я осторожно поднял стакан и донышком аккуратно прикоснулся к краю Катерпиллеровой рюмки.

– Давай выпьем. За ошибки переводчиков!

Катерпиллер скуксился, изобразив поджатой губе разочарование. Коньяк был хорош: доза в двести весомых граммов вкатилась в меня, как шар в лузу.

– Ты меня не понял... Знаешь, откуда у нас взялась мода хлестать коньяк стаканами? Она проросла как раз-таки из литературы. Строго говоря, это следствие тривиальной переводческой ошибки. Некто такой Володя Высоцкий – бывают же такие совпадения в именах!
– он был переводчик, еще в начале века. Чудный парень по свидетельству современников, веселый и красивый И вот, переводя как-то Пшибышевского, он оплошно поместил в русский текст слово "стакан". В оригинале – конечно же, "рюмка". И все общество, слабо разбирая, где кончается пространство литературы и где начинается сама по себе жизнь, приохотилось лакать крепкие напитки стаканами.