Тень жары

– У вас тут... Как это принято выражаться? Новый контингент?

– Да я бы н-н-н-е сказал...

– Неужели? Что? Все прежние? А святая борьба с привилегиями, а, доктор? – я погрозил ему пальцем. – Вы мне, пожалуйста, не клевещите на нашу народную власть! Я сам видел в телевизоре, что Борис Николаич лечится в обычной районной поликлинике. А проживает в обычной блочной хрущобе,

– Н-н-да? – он опять мягко улыбнулся. – Я т-тоже видел. И еще в-в-в-идел, что Борис Николаевич ездит с п-п-п-ролетариями в т-т-т... т-т-т-т...

– Трамвае?

– Вот-вот! Именно в т-т-рамвае.

– Но ведь у вас тут теперь не только номенклатурные граждане отдыхают, ведь так?

Он не захотел вдаваться в подробности: да, есть немного, но они платят большие деньги, очень большие.

Узнав, по чью душу я прибыл, он оживился.

– Все это н-н-емного странно...

– Странно – что именно?

Значит, так у них есть врач, очень хороший парень, его все любят, интеллигентнейший человек. Вчера он дежурил. Она спала. Он зачем-то присел на койку – пульс измерить или еще что-то. Она открыла глаза и страшно закричала. Вырвалась, пыталась убежать из палаты. Словом, подняла на ноги все отделение. Ее едва успокоили.

– Что она кричала? Что-то членораздельное?

– Д-д-а, вп-п-п-олне...

Она кричала: "Уберите эту черную рожу! Уберите эту черную рожу! От него пахнет зверем!"

– При чем тут черная рожа!

– Видите ли... Он т-т-уркмен... Откуда-то с дальнего юга, такой характерно темнолицый. Он прекрасный ч-ч-человек. И врач отменный...

Извинившись, что оторвал его от дел, я направился к выходу. Он меня нагнал.

– Т-т-ут один момент... П-п-п-икантный. Ее смотрел г-г-инеколог...

Гинеколог? Мне прежде казалось, что, если человек свихнулся, ему нужен психиатр.

Нет-нет, я не так понял... Просто обычное комплексное обследование.

– Ну-ну, интересно.

– П-п-п-онимаете... – у него был вид человека, вдруг усомнившегося, что дважды два – четыре. – Такое впечатление... Это впечатление специалиста, вы же понимаете... – он замялся.

– Ну же, смелее!

– Такое впечатление, что она все п-п-п-оследние дни жила ч-ч-ч-резвычайно интенсивной половой жизнью...

С минуту я пытался осмыслить, что бы это значило.

– Это было насилие?

Он пожал плечами: кто знает? Явных признаков – ушибов, ссадин – на теле не обнаружено.

– Доктор, эту интенсивность... Как бы это сказать... Ее мог обеспечить, скажем так, один человек?

В его глазах вспыхнул искренний испуг: возможно, он подумал, что будь в стране Советов хоть пара таких производителей, то население "одной шестой" к двухтысячному году равнялось бы населению Китая.

Я выругался сквозь зубы.

– Извините, доктор, это я не вам. Это я себе.

Придется весь сюжет переписывать наново. Их, должно быть, много – помешанных, чернорожих. И от них пахнет зверем.

9

Обратно я двинулся все той же тропой лазутчика. По аллее, старательно растаптывая скелетные тени тополиных крон, шествовал некто в длиннополом больничном халате – то ли старик, то ли старуха.

Это бесполое существо оставляло в кильватере своего движения некий прозрачный, почти неосязаемый след – в пространстве того тоннельчика, что силуэтно в точности повторял фигуру в длиннополом халате; мне не хватало воздуха.

Наверное, все здешние аллеи изрыты такими воздушными кротиными ходами; и все граждане здешнего, охраняемого тяжелым бетонным забором, государства, все лежащие в могилах и готовые в них шагнуть, тут незримо присутствуют; и даже самый верховный крот, крот-генералиссимус, крот-отец-наших-детей-и-отец-народов, стоит тут на часах: он характерно прищуривается, и край его жесткого уса ласкает трубочный мундштук.

Я вышмыгнул на волю через главные ворота. Они плавно, как бы готовясь отвесить церемониальный камердинерский поклон, посторонились, пропуская черную, приземистую тушу дорогого лимузина. Сзади – я успел заметить на бегу – сидел средних лет человек с вытянутым иезуитским лицом и сосредоточенно покусывал ноготь.

10

Мне срочно требовалось поговорить с Леной из приемной.

Я позвонил в контору из ближайшего автомата, мы условились встретиться в послеобеденное время: я подъеду к офису и буду сидеть в машине... Ждать она себя не заставила. Не подвезу ли я ее в одно хорошее место? Ну, почему бы и нет... Это в центре, "Montana - Centre" – мне, конечно, знаком этот магазинчик?

Нет, не знаком.

Она, кажется, хотела намекнуть: если человек не знает "Montana - Centre", то он не имеет права жить на этом свете.

– Ничего. Ты меня просветишь.

Магазинчик расправил крыла в районе Старой Площади, в узких переулках правительственного квартала, и выглядел чем-то вроде вставного фарфорового зуба в гнилой, кариесной челюсти: кристально-чистые витрины отрывались от грязной, замусоренной окурками и фантиками бабл-гама мостовой и парили в невесомости, ухватившись за отливающие безупречным хромом буквы "Montana".

По дороге она объяснила: надо присмотреть что-нибудь на летний сезон; дорого – но зато стандарт – стандарт дорого стоит.

Желающих присмотреть оказалось достаточно. Мало того, что внутри у прилавков толпился народ, так еще и на улице тянулась очередь: в основном, люди молодые, судя по всему, вполне довольные жизнью. На кончике хвоста монументом стоял избыточно тучный персонаж в кожаной куртке цвета кофе с молоком и найковских шароварно-широких спортивных штанах. Такой отвратительной хари я давненько не встречал; если в одной кастрюле замещать обжорство, хамство, скудоумие, наглость, самодовольство и презрение ко всему на свете, что не связано с дензнаками, отлить в форму и сунуть в духовку, то выпечется как раз этот сдобный кулич, обильно смазанный маслом, – рожа имела смысл именно такого кулича.

Коротать время в очереди по соседству с этой жирной свиньей охоты не было, я отдал барышне ключи от машины, сказал, что пойду прошвырнусь. Если она присмотрит себе наряды до моего возвращения, пусть подождет в машине.

Я шел наобум, не отдавая себе отчета в том, куда и зачем направляюсь – пожалуй, в этой деловой, озабоченной, подвижной части города я был единственным праздношатающимся. Здесь все торопится, спешит, несется; и с девяти до шести уныло тянется однообразная мелодия над улицами – если, конечно, можно принять за мелодию шарканье тысяч подошв по асфальту* [26] . Когда-то, прежде чем погрузиться под землю, Китай-город не шаркал, а пел; голоса канареек, дроздов и клестов – особенно на Благовещенье – сливались в один живой, здоровый, сильный голос; он рассыпался по площади, и всякий, кого сюда приводила служебная надобность или весенняя прихоть, знал, что ему предназначено в этой россыпи отдельное зернышко. Подходили к клеткам из ивовых прутьев, давали птицелову денежку, грели в ладонях пушистый комочек, отпускали в небо.

26

* К слову. И все-таки родимое пятно квартала, его тавро – не толпы снующих по здешним закоулкам черных "волг" и приземистых "членовозов" и не прогуливающиеся у подъездов топтуны, а вот – двери.

Дверь-гренадер. Дверь-стрелок-королевской-гвардии. Дверь-особа-приближенная-ко-двору. Одинаковая высокомерная осанка, одинаковая выправка, и ход одинаковый: плавный, тяжелый, бесшумный. Эти двери созданы фантазией гениального конструктора, абсолютно точно знавшего, какое именно настроение необходимо сообщить толкущейся у дверей улицы: ощущение собственной мелкотравчатости и никчемности. Когда я приближаюсь к подобной двери, мне сразу хочется поджать хвост.