Тень жары

Игорь улегся, укрылся пледом, его познабливало.

– Что с тобой случилось?

– Да так... В общем-то – ничего особенного.

Ничего особенного; он бегает по утрам: просыпается рано – жаворонок – часов в шесть идет в сквер размяться. Тогда было скверное, мутное утро; в такое утро кажется, что незачем предпринимать усилия для дальнейшей жизни: вся серость, накопленная природой, течет по улице, воздух киснет, и весь двор – сказочный городок на детской площадке, качели, скосившая плечо каруселька, машины у подъезда – подергиваются слизью... Пробежавшись немного, он разминался на детской площадке. Напоследок качал пресс: усевшись на лавочку, выгибался дутой – выдох, в исходном положении – вдох. На вдохе он получил в лицо мягкий пушистый удар спрея и отключился.

– Ничего не помнишь?

– Ну, отчего же... Кое-что помню. Обрывочно, фрагментарно. Но все фрагменты растащены, имеют к тому же такую чисто акварельную основу. Размыто-туманно.

– Акварель так акварель, – сказал я. – Сейчас мы ее рассмотрим хорошенько. Вообще-то это моя любимая техника* [30] .

– Это было что-то нервно-паралитическое, – сказал Игорь.

Естественно. Баллончики продаются на каждом углу. До широкой продажи электропарализаторов еще не дошло, но обязательно дойдет.

30

* К слову. В самом деле – любимая. Она позволяет промыть в листе чисто настроенческий мотив, недоступный глуповатому маслу, грубому углю или попугайскому голосу туши. Пастель – другое дело, но пастель создана для радости, и, значит, по нынешним временам писать пастелью невозможно. Строго говоря, хороший акварелист достоин уважения: собрать в банку с водой все теперешние кургузые натюрморты, унылые пейзажи, отвратительные жанровые сцены – собрать, разболтать их кисточкой и вернуть тебе в форме плывущего света – это большое дело. Потому акварель самоубийственна. Ядовитые осадки внешнего мира копятся в авторе – он отдает нам экологически чистый продукт.

– Все-таки, что ты помнишь?

– Дом какой-то... Буржуйка в углу. Похоже, дачный дом.

Наш персонаж располагает дачей? Непохоже. Скорее всего, просто забрался в чью-нибудь. Ранней весной масса дачек торчит на шести сотках – холодных, просыревших, беззащитных – отыскать пустую дачку труда не составляет.

Игорь приподнялся, нашарил на тумбочке сигареты.

Он затянулся пару раз и аккуратно уложил сигарету в пустую чайную чашку.

Минут пять он пропадал где-то вне нашего разговора, я терпеливо ожидал его возвращения. К месту отлета, на кушетку, он вернулся вместе с жестом – так спросонья, еще толком не разлепив глаза, заядлый курильщик нашаривает на тумбочке спички. Я прикурил, вставил ему сигарету в губы.

– Спасибо... Так вот. Я сейчас подумал, что знаю его. Определенно. Я его где-то видел. Причем видел очень ясно. Возможно, это было какое-то застолье... Да! Совершенно точно! Он сидел за столом, в профиль ко мне. Странно...

– Что странно?

– Будто бы я сам, знаешь... Сам будто бы расположен вне застолья, понимаешь? То есть, чем-то, легкой прозрачной преградой, от него отделен. Стою в стороне и наблюдаю.

Мне стало грустно... Сообщение о "трезвом уме и здравой памяти" оказалось "уткой". К несчастью. Игорь внимательно вглядывался в мое лицо – слишком внимательно; мне стало не по себе.

– Слушай, не надо на меня так смотреть... Как прокурор на подследственного.

Он смешался: "Извини!"– откинулся на подушку, поглядел в потолок, чертыхнулся, сбросил плед, сел, опять уставился на меня.

– Слушай... Так ведь и ты там был... Ну да, был! Ты сидел лицом ко мне. Ты держал в руке чашку. Или маленькую пиалу...

Он явно свихнулся. Жаль, очень жаль.

– Подожди. Ты, значит, наблюдаешь откуда-то сбоку. И что?

Он сделал нетерпеливый жест – кисть мелко задрожала у виска, как бы отстраняя посторонние шумы и голоса, расшифровать жест было нетрудно: погоди, погоди!

– Ну да... Обстановка крайне мрачная. Все больше темно-коричневые тона, унылые, угнетающие. Свет над столом тусклый, как от керосиновой лампы – если сильно керосин экономить. И этот парень за столом, в профиль... И ты – с чашкой...

Я засобирался. Домой, домой; там утка поспела, и Музыка сидит в моей комнате возле шкафа. Грешно ставить над людьми такие опыты: золотой ключик все еще у меня в кармане, и я здесь, мы тет-а-тетничаем с помешавшимся Игорем.

– И вот еще, – продолжал он, не замечая мои намеки, покашливание, ерзанье на стуле, искусственную зевоту. – Я понимаю теперь, что не знаю его голоса. Он не проронил ни слова. Возможно, он просто немой.

– Игорь, мне пора.

Он окончательно вернулся на свою кушетку и удивленно разглядывал свою сигарету в чашке:

– От ведь!

– Ты давно в конторе?

Он давно, он с самого основания. Закончил МАИ, работал... Кем? Да кем, инженером в ЖЭКе, а куда деваться? Потом надоело. Подвернулся Катерпиллер – тогда еще только начинались кооперативы, едва-едва шевелились. С год-полтора было неплохо: шестнадцатичасовой рабочий день, проекты, прожекты – все не прежняя рутина, все не старушки в ЖЭКе: "Милок, у меня кран текеть!". Потом стал остывать, остыл.

– Работать надоело?

– Да ну! Служить неохота. Работа и служба – разные же вещи. Консультирую их теперь. Что-то платят, подкармливают. Пока.

Приличия ради я спросил: как этот персонаж – профильный –выглядел?

– Он производил впечатление – от сохи. Есть такой тип внешности – как будто человек вырос из земли. Грубые, тяжелые черты... Лицо асимметрично... Похоже, оно некогда имело вполне нормальную форму, но потом его мяли, комкали – как пластилин – и вот оно застыло на полпути к своей первозданности. Нос вот... Длинный, сплюснутый... Я очнулся и увидел его. Как в тумане, но увидел.

Это уже очень, очень существенно. Этот парень позволил себя увидеть. Наверное, он в чем-то усомнился.

– Да, – согласился Игорь. – Что-то вроде сомнения в нем чувствовалось.

– Ты слишком не похож на Них, на всех Ваших. Надо было попробовать ему объяснить: кто ты да что ты.. .А потом?

Игорь пожал плечами: что потом? Он помог подняться с пола, подтолкнул вперед, открыл дверку в полу – погреб. Кивнул: дескать, полезай.

Игорь и полез. Лестница крутая, не видно ничего – оступился, упал. Пробовал встать – не тут-то было. Теперь оказалось – сильный вывих. Лежал, прислушивался, сразу понял: он тут не один. Шорохи, шорохи по углам. Крысы... Сверху лязгнула задвижка.

Что-что, а создать антураж мой персонаж умеет: глухой подпол, крысы, лязг задвижки и перспектива, что голодные сокамерники объедят тебя до скелета – подобная точная, основательная режиссура способна довести до сумасшествия кого угодно.

– Как ты выбрался?

– Как обычно. По лестнице. Подтягивался на руках.

– А запор?

– Я слышал, как он опять лязгнул, решил рискнуть: вдруг – не заперто? Дверка погреба была не на запоре, кто-то открыл.

Кто-то... Скорее всего, именно тот, кто и закрыл. Если бы в подпол сунулся посторонний – он бы полез. Или, по крайней мере, заглянул. А этот – просто отодвинул щеколду и ушел.

– Сколько ты там просидел?

– Наверное, около суток. Вылез, отдышался, пришел в себя. Кто-то о моем завтраке позаботился. На столе был хлеб, чай в бутылке из-под лимонада. Чай был еще теплый. И сладкий. Но прелесть даже не в этом.

– В чем же прелесть?

– Я там, знаешь, что нашел? На верандочке, под столом?

Господи, он еще что-то там искал... И что-то нашел. Пыль? Старую газету? Горбачева на первой странице? Союзный Договор? Единую и неделимую? Мир в Карабахе? Борис Николаича нашел – того, кукольного, который с пролетариями в трамвае катается и проживает в блочной хрущобе? Или еще что-то, что давно стало трухой и свалено на дачной веранде под стол – на растопку для будущих костров?