Тень жары

И, кажется, я догадываюсь, в какую именно композицию складываются мои "двенадцать палочек".

7

Поездка к морю заняла два дня. Я вернулся в Москву с твердым намерением отдохнуть.

Неделя вяло подползла к выходным; я плыл в сером потоке глупого, бездеятельного времени – вернувшись из города, пахнущего железом и морем, я бездельничал, перевернувшись на спину, разбросав руки; когда-то под нашим старым добрым небом я любил заплывать на самую середину Москва-реки и лежать в ней крохотным загорелым крестиком; лежать и не шевелиться, чтобы ленивое течение несло на закорках – куда? Куда-нибудь.

На второй день я заставил себя позвонить в контору и попросил передать Катерпиллеру: сюжет завершен, продолжения иметь не будет, рукопись отпечатана, выправлена, вычитана и уложена на полку – сохнуть, желтеть, сосать пыль. Ленка холодно поинтересовалась: так и передать?

Точно так, пусть расценивает мой звонок как телефонограмму.

Приличия ради, я вспомнил Бориса Минеевича и Викторию – как у них делишки, поправляются?

В общем и целом – в отношении физических кондиций – сносно, но чисто психологически... Они никак не приходят в норму, и неизвестно, придут ли вообще.

Напоследок она забросила удочку: ей лично я ничего не желаю передать? Какую-нибудь телефонограмму – не желаю?

Я сказал, что составление телефонограммы – это слишком трепетное занятие – больше одной в день мне не родить; телефонограмма – это как стих, ее нельзя высиживать, как наседка высиживает яйца, она должна созреть.

Ленка бросила трубку.

Остаток дня я провалялся на диване. Кажется, я начал впадать в состояние анабиоза. Единственный человек, способный меня в таком состоянии поднять с места, – это Бэлла. И она позвонила.

– Подъезжай... Сейчас можешь?

С трудом, но все-таки, кажется, я мог.

– У меня тут это... – продолжала Бэлла. – Машину... – она задумалась; я представил себе, как она сидит у телефона на низком пуфике и листает в памяти свой инфернальный словарь.

– Стырили?

– Как? Стырили? – странно, что этого термина не оказалось в ее необъятном словаре.

– Можно по-другому, – сказал я. – Сперли. Свистнули. Помыли. Слямзили. Умыкнули.

Некоторое время она размышляла.

– Не-е-е-т, – раздумчиво отозвалась она. – Это называется не так. По-русски это называется...

Я и сам догадывался, как это называется.

– Приезжай. Посидим тихо. Без шума и звона. Втроем.

– Втроем?

Ах, да – Слава анестезиолог. Тихо посидим – при свечах, вкусно поедим, потом меня уложат на старушкину раскладную кровать – перспектива не самая веселая, но выбора не было.

У метро я купил цветов – белых вперемешку с розовыми.

Бэлла встретила меня при параде, я едва ее узнал: темно-вишневое вечернее платье, бриллиантовые капли в ушах, новая короткая стрижка – это была Belle, но никак не Бэлка, которую я знал сто лет.

– Я угодил на свадьбишный ужин? – сказал я, рассматривая хозяйку. – Ты очаровательно выглядишь. Наш вольный воздух тебе на пользу.

– Слишком вольный, – уточнила Бэлла.

Мы прошли в комнату. Наши предстоящие посиделки были обставлены примерно так, как я и предполагал: прекрасная сервировка, множество разных вкусностей, выставленных чисто по-русски: если уж салат, то ведрами, сыры – головами, колбасы – батонами, напитки – галлонами. Я прикинул, что провианта нам хватит дня на три. А выпивки – и подавно, ведь Бэлла, насколько я понимаю, решила с этим делом завязать. – Слушай, у меня всегда было подозрение, что ты только прикидываешься француженкой. – Да?

– Ни один француз не позволил бы себе соорудить такой стол. Все французы, сколько я их знаю, страшные жмоты. Просто патологические.

– Есть немного, – согласилась Бэлла, проверяя перед зеркалом аккуратность зачеса. – Который час?

– Семь...

Она нервничала. Наверное, Слава уже должен был стоять у дверей.

Я устроился в кресле, подтащил к себе сервировочный столик с напитками.

– Захватишь Славу с собой? Или сама тут осядешь?

– Как-то не думала... – Бэлла повела плечом. – Как ляжет... – она наморщила лоб, и я пришел ей на помощь:

– Фишка?.. А чего? Устроишься тут в какое-нибудь совместное предприятие. А меня возьмешь к себе личным переводчиком.

– Это с какой стати?! – вскинулась Бэлла. – Я идеально владею языком – и нашим, и вашим. И еще английским!

– В том-то и дело, что идеально... Как ты переведешь слово "Deception"* [31] ?

– Наебка! – моментально перевела Бэлла.

– То-то и оно.

Она подошла к окну, отстранила тяжелую штору, глядела во двор: все высматривала своего Славу.

31

* Deception – обман (анг.).

Я спросил, что с машиной.

Да, ничего особенного, обычный советский цирк. Подъехала на заправку, выстояла минут сорок, наконец, дождалась заветного места у шланга. Пошла в будку платить, заплатила, вернулась, но машины на месте не нашла.

– Ну, – посочувствовал я, – это вполне в рамках нашего теперешнего жанра. В милицию ходила?

Про милицию я спросил для проформы – и дураку понятно, что если на дворе у нас "Большой налет", то ходить в милицию не имеет никакого смысла. .

– Да, была! Там отделение рядом, через два дома.

Была; по обыкновению устроила скандал и размахивала французским паспортом; преклонных лет капитан покорно внимал ее словоизвержениям, и в ответ грустно заметил: "Скажите, девушка, еще спасибо, что легко отделались".

– Представляешь, твою мать! И говорит дальше: у нас ведь как? Останавливают вас на дороге – и кирпичом по голове... – она прошлась по комнате: туда-сюда, туда-сюда. – Где ж Слава? У него была операция. Плановая. Днем. Он сказал, что будет часов в шесть.

– Номер больницы знаешь, конечно? И телефонный справочник давай...

В справочной, как обычно, занято. Я дозвонился в приемное отделение, мне ответил хрупкий высокий голосок – такие бывают у пятнадцатилетних девочек-практиканток из медучилища.

– Вячеслав Сергеевич? Он занят. Непредвиденные обстоятельства. Недавно привезли пострадавшего – и сразу на стол. В ужасном состоянии, весь избит, сильно порезан... Вячеслав Сергеевич сейчас в операционной.

Девушка примолкла. Потом перешла на испуганный шепот: