Тень жары

– Тонкое, – согласился Вадик. – Настолько тонкое, что, если у тебя в кадре нет анального секса, с тобой никто и разговаривать не станет... – он посмотрел на часы. – У тебя дело или ты просто проветриться заехала?

Я покачала головой, поднялась с дивана, уселась в старое кресло-качалку, забросила руки за голову, прикрыла глаза...

– Брось ты! – скептически отозвался на мой намек Вадик. – Все это мы давно проехали, это не имеет никакого смысла. Ты ж неглупый человек, должна понимать.

Он проводил меня до калитки. Я погладила шершавый воротный столб, шепнула:

– Палочки-выручалочки, Вадик! – и окинула взглядом старый участок, дом, на втором этаже которого теперь вовсю работает специфический кинопавильон; я прощалась – со старыми яблонями, кустом сирени возле несуществующей веранды – больше я сюда не вернусь.

Он не расслышал.

– Что?

Я рассказала ему про Крица – ради проформы; на то, что Вадику хоть что-то известно, я не надеялась.

Тем не менее, тем не менее!

Он видел Ивана Францевича. Я вцепилась в друга детства и вытрясла из него всю информацию.

Рассказанное Вадиком в голове у меня не укладывалось.

Да, он видел. Был по делам в столице Огненной Земли, зачем-то заворачивал в Агапов тупик, проезжал мимо сквера и видел.

В сопровождении какого-то мордастого молодого человека он шел от Дома с башенкой к машине.

Вадику показалось, что Криц был вдребезги пьян. Он едва волочил ноги; молодому человеку приходилось поддерживать его. Вадик торопился и останавливаться не стал.

2

У Роджера я спросила, не звонил ли в мое отсутствие Зина.

Что он ответил сквозь смех, я не разобрала. Тогда спросила у телефона. Успех тот же. Мой старый черный друг, доносящий вести из различных концов Огненной Земли, сделан из толстого эбонита (названьице же у этого материала!), он вислоух и похож на спаниеля года рождения эдак пятьдесят девятого; из рассказов бабушки мне известно, что прежде в наборный диск была вставлена металлическая пластинка с надписью "Будь бдителен – враг подслушивает!" Естественно, эбонитовый спаниель никакой памятью не обладает, – не то что новейшие поколения аппаратов.

Надо бы Панину позвонить; я обещала держать его в курсе моих зарисовок.

Он терпеливо выслушал мой отчет, внимательно посмотрел – кадр за кадром – очередной отрезок комикса, и – странно – не проявил особого интереса к тому кадру, где пышет жаром восьминожка под сенью пальмовых листьев – значит, старый стал.

– А когда твой поэтический дружок видел Францыча пьяным?

Когда... Вадик же говорил. Ах, да, это было как раз накануне денежной реформы, в четверг или пятницу.

– Ты уверена, что он был именно пьян?

Я тяжко вздохнула: ну конечно, конечно, если человек шатается из стороны в сторону и едва волочит ноги, значит он перед этим выпил бутылку кефира или отведал что-нибудь вроде:

ИДИ-И-И-И-И-ГОВ ПРОДУКТ

...интересно, кстати, что это за продукт такой – жидкий, твердый или сыпучий?

Панин молчал.

– Серега, ты в своем уме? – грустно спросила я. – Ты полагаешь, что мой учитель накурился? Или... как это принято выражаться... наширялся?

Я повесила трубку и подумала, что хорошо бы принять ванну.

Разделась, долго стояла перед большим зеркалом, вделанным в дверцу шкафа, изучала обнаженную натуру... Живота нет – это очень хорошо. Грудь маленькая, уместится в ладошку – это кому как, на любителя; Панину, допустим, всегда нравилось, он не любит грудастых; интересно, каковы в этом отношении вкусы у Зины? А что – "лицо женщины" (так, кажется, мужики между собой называют ту часть тела, на которой люди сидят)? Нет, "лицо" маловыразительно: бледновато, худовато, не впечатляет; эх, мне бы да какое-нибудь кубинское лицо! Сочное, тугое, тропически- пышное – такое, чтоб у них кровь пенилась и глаза вылезали б из орбит; говорят, кубинцы своих девочек заставляют спать на животе, чтоб сохранялось и не мялось "лицо", – понимают кубинцы толк в этом деле.

От созерцания обнаженной натуры меня отвлек телефон.

Это был Зина.

Чем я занимаюсь? Да так, стою голая перед зеркалом и пробую оценить состояние собственных телес.

Последовала короткая пауза, потом я услышала приглушенные щелчки – ногтем по трубке постукивает, догадалась я.

– Тук-тук, войти можно?

А-а, ладно, заходи Зина, садись на диван, будь как дома: я бегло посвятила Зину в тайны зеркала, не утаив сообщение о маловыразительности "лица".

Зина сдавленно простонал на том конце провода.

– Я сейчас заеду!

– Мне одеваться или так стоять?

– Постой так, я быстро!

Черт с ним, будь что будет, сказала я девушке из зеркала; давай, охотник, бери добычу, тебе даже не понадобится двухстволка; вот она, белка, сбежала по стволу на землю, сидит в траве, завернувшись в собственный хвост, и сама просится в руку; что-то мне и в самом деле не по душе намеки толсторожих пареньков из коммерческих палаток.

Я еще немного повертелась перед зеркалом и в очередной раз пожалела, что не уродилась.

Да уж, не повезло девушке. Во-первых, ей стоило бы уродиться мальчиком; очень хорошо быть мальчиком и не иметь никаких проблем с гинекологией. И во-вторых, уж если не мальчиком, то, во всяком случае, еврейкой: волосы, конечно, были бы не рыжие, глаза не мутновато-серые, а темные, бархатные, и плюс к тому была бы талантливой, на скрипке бы играла, или б сделалась писательницей-сатириком, в КВНе бы участвовала... Хотя нет, ну их, скрипку и сатиру! Пошла бы в мединститут и выучилась бы на дантиста.

Зина страшно смутился, сконфуженно увел глаза в потолок.

– Я ж пошутил... – он тщательно, старательно откашлялся в кулачок, потом украдкой глянул на меня и улыбнулся: – С тобой не соскучишься!.. – обнял, поцеловал в висок. – Давай, одевайся. Мы едем в театр.

Как это мило – в театр. А что такое – театр? Кажется, это заведение, где пиво в буфете дают, больше я про театр ничего не помню; хотя нет: говорят, там, кроме пива, есть еще вешалка.

Я выбрала длинную черную юбку из жатой материи просторную белую кофточку и широкий пояс. Если эти наряды и были в моде, то лет десять назад, однако других у меня нет.