Теперь или никогда!

— Вы превзошли все мои ожидания! — воскликнул он.

— Очень рад, — скромно ответил Петр Петрович.

Немец не отрывал глаз от своего изображения, по правде говоря слабо напоминавшего оригинал. Лицо на фотографии было тонким, узенькие глаза казались большими, исполненными загадочного, вдумчивого выражения.

— Сегодня же пошлю портрет Матильде в Кенигсберг, — заявил растроганный немец. — Прямо сегодня же…

На радостях он на другой день притащил из ресторана объемистый пакет всяких обрезков и костей для Джоя, и пес блаженствовал целый вечер.

Прошло еще несколько дней. Однажды днем в фотографию вошел молодой человек, немного припадавший на левую ногу. Он был одет в поношенное драповое пальто.

— Мне хочется сняться, — сказал он.

— Пожалуйста, — ответил Петр Петрович.

Юноша огляделся кругом, подошел ближе, тихо произнес:

— Не могли бы вы снять меня? Размер кабинетный, на темном фоне.

— На темном фоне? — переспросил Петр Петрович. От неожиданности у него начало сильно биться сердце.

Юноша пристально смотрел на него.

— Размер кабинетный, на темном фоне, — медленно, внушительно повторил он.

Серые, в густых ресницах глаза его внимательно вглядывались в лицо фотографа.

Петр Петрович ждал этих слов каждый день, каждую минуту. Ждал и никак не мог дождаться. И вот наконец…

— Нет хорошей бумаги, — волнуясь, ответил он.

— Бумагу мы вам достанем…

Юноша медленно, все еще не сводя глаз с Петра Петровича, вынул из кармана аккуратно обрезанный по краям квадратик картона.

— Размер годится, не правда ли?

— Годится! — воскликнул Петр Петрович, не в силах удержать улыбки.

Юноша тоже улыбнулся.

— Вам полагалось ответить: «Надо бы больше», — мягко упрекнул он Петра Петровича. — Но ничего. Все понятно. Не так ли?

— Именно так.

— Меня зовут Василий. Или просто Вася.

— Слушаю вас, Вася.

— Так вот… Если сейчас кто-нибудь зайдет, начинайте разговор о фотографиях, о том, что я плохо вышел и меня надо переснять. А теперь слушайте.

И Петр Петрович стал слушать.

Надо было устроить на работу в ресторан для немецких офицеров одну женщину.

— Кто такая? — спросил Петр Петрович.

— Артистка Михальская, — ответил Вася. — Знаете ее?

Петру Петровичу вспомнились горячие цыганские глаза, тонкая, с прозрачной кожей рука женщины, державшая фарфоровую чашку, расписанную медальонами с цветами.

— Алла Степановна? Знаю.

— Так, стало быть, она к вам придет завтра утром.

— Жду.

— А сегодня поговорите с вашим жильцом. Он, кажется, к вам расположен.

Невольная улыбка тронула губы Петра Петровича.

— Да, вроде бы.

— Вот и отлично.

В этот момент в фотографию зашел какой-то полицай.

Не меняя выражения лица, не повышая голоса, Вася продолжал:

— Я всегда плохо выхожу, даже сам не знаю почему.

— У вас очень подвижное лицо, — сказал Петр Петрович.

— Значит, я надеюсь, что вы меня сделаете хоть немножко попригляднее, — сказал Вася.

— Буду стараться!.. — Петр Петрович повернул голову к вошедшему полицаю: — Слушаю вас…

Вася небрежно кивнул и закрыл за собой дверь.

— Кто это? — хмуро спросил полицай, пожилой, невысокого роста, с бычьей шеей и угрюмым лицом.

— Клиент, — сухо отозвался Петр Петрович. — Так, слушаю вас. Что угодно?..

Глава одиннадцатая, в которой рассказывается о том, как артистка Михальская приобрела новое амплуа

Алла Степановна Михальская пользовалась заслуженным успехом. Красивая женщина, хорошая актриса, игравшая первые роли. Удача сопутствовала ей в жизни и на сцене.

Началась война. Театр закрыли. Муж Аллы Степановны, доктор Газарьян, в первые же дни ушел из города. Она не знала, где он, но, очевидно, находился он неподалеку от нее и был связан с партизанами, потому что изредка ночью неожиданно появлялся дома, приносил хлеба, немного крупы, соли и снова уходил.

Однажды, в очередной свой приход, он сказал, что партизанскому отряду необходима ее помощь.

Она знает немецкий язык. Хорошо, если бы она сумела устроиться на работу к немцам, таким образом она могла бы принести пользу своим. Вскоре отряду могут понадобиться медикаменты, а работая у немцев, Алле Степановне, может быть, удалось бы кое-что раздобыть для своих.

— Но как это сделать, каким образом? — спрашивала Алла Степановна.

— Что-нибудь придумаем, — заверил ее муж. — Жди нашего сигнала.

Так оно и случилось. И вот она сидит возле Петра Петровича, в его фотографии.

— А я помню, что должна вам картошки, — говорит Алла Степановна, и черные, цыганские глаза ее улыбаются.

— Отдадите после победы.

— Договорились.

Лицо Петра Петровича снова становится серьезным.

— Мы хотели устроить вас в местную больницу, но пока никакой возможности туда попасть не предвидится. Есть еще одно место, где вы могли бы оказаться полезной, — оформиться на работу в ресторан. Там бывают офицеры и можно услышать что-нибудь полезное… Значит, так. Сегодня же я поговорю с моим квартирантом, он, как вы, наверно, знаете, шеф-повар в ресторане для немецких офицеров.

— Хорошо. Так я зайду завтра.

— Буду ждать.

Разговор с Раушенбахом был недолгий. Утром, когда Раушенбах пил кофе, Петр Петрович постучался к нему.

— Приятного аппетита.

— Спасибо, — благосклонно ответил немец. — Вы знаете, я получил письмо.

— Письмо? От кого?

— От моей невесты. Она восхищена моей карточкой, пишет, что я необыкновенно хорошо выгляжу, похудел и помолодел.

— Я очень рад.

— Все это благодаря вам, — великодушно произнес немец.

Петр Петрович понял: сейчас самый благоприятный момент.

— Не могу ли я попросить вас о небольшом одолжении?

Маленькие глазки немца приняли настороженное выражение. Он не любил, когда к нему обращались за каким-либо одолжением.

— Что такое?

— Понимаете, вот в чем дело. У меня была когда-то невеста; я любил ее, но в жизни не всегда все получается так, как хочешь. Она была блестящей женщиной, я был незначителен для нее; она стала актрисой, а я… я женился на другой.