Террористическая война в России 1878-1881 гг.
Шрифт:
А ведь Николай I непосредственно к А. Герцену за его революционно-подрывную деятельность относился весьма лояльно и гуманно, о чем А. Герцен сам признает в своём “Былое и думы”:
“Государь, рассмотрев доклад Комиссии и взяв в особенное внимание молодые годы преступников, постановил нас под суд не отдавать, а объявил нам, что, по закону, следовало бы нас, как людей уличенных в оскорблении Его Величества пением возмутительных песен, лишить живота, а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу, вместо чего Государь, в беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на месте жительства
На долю Герцена выпала “ужасающая кара” - он был назначен чиновником в Пермь: служил в Вятке и затем во Владимире. Из Владимира Герцен вместе со своей невестой без разрешения переехал в Москву, и за это ему ничего не было. Затем по протекции своего отца он стал работать чиновником в Петербурге. И одновременно Герцен весьма свободно писал свои критические статейки в журналах “Современник”, “Москвитянин”, “Русская беседа”, “Отечественные записки”.
А вот господствующий в былом СССР и сегодня “альтернативный” взгляд автора современных учебников(с 2005 г.) для наших детей В. И. Коровина:
“А. И. Герцен пережил немало душевных кризисов и поистине драматических событий. Были долгие годы ссылки и полицейского надзора, эмиграции…”.
А ведь никто А. Герцена из России не выгонял.
“Находившийся за границей в конце 40-х годов, он (Герцен) видел безысходность политической борьбы в России и, не желая “в колодках” служить Отечеству, принял горькое и исключительно мужественное по тем временам решение: не возвращаться на родину”, - изгаляется группа ученых во главе с В. И. Коровиным, “просвещая” наших детей в 21 веке…
Да-а, много надо “мужества”, чтобы не вернуться на Родину, но ненависти к России нужно иметь огромное количество - это точно. Знаток человеческих душ Ф. М. Достоевский объяснял:
“Герцен был совсем другое: то был продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde прежде всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом.
Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства за весьма малыми исключениями истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделясь от народа, они естественно потеряли и Бога.
Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные - индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, - каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года. Тогда это был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только “логического течения идей” и от сердечной пустоты на родине” (“Дневник писателя”, 1873 г.).
Это надо же такое божье наказание - родиться на своей родине эмигрантом. Но куда там великому Ф. Достоевскому до наших современных “великих” В. И. Коровина, его сотрудников, их прозападных единомышленников и всех синих демократ-либералов…
Стоит отметить, что А. Герцен остался за границей не спонтанно, он готовился, и как настоящий свободолюбивый либерал, больше всех кричавший о крепостном праве, - А. Герцен своих крестьян не освободил, как это было предусмотрено указом императора, по закону, а, уезжая в Лондон, их продал. Также поступил и его друг, такой же демократ и либерал Огарев.
“Я жид по натуре, – писал в письме В. Белинскому ловкий коммерсант А. Герцен, - с филистимлянами за одним столом есть не могу”.
На всякий случай - Герцен не был по крови еврей, но по духу уже точно не был русским. Иногда попадается такая степень западника в России, что он уже сам признаётся, что он по духу не русский, а нечто совсем другое.
Покинув Россию, “русский жид” А. Герцен с друзьями, как и немецкий жид К. Маркс, переехал в революционную столицу - в Париж.
“Герцен на средства, полученные от своих многочисленных крепостных, создал в Париже политический салон, в котором встречались самые блестящие представители европейской революционной швали, как Бакунин, Карл Маркс, Энгельс, итальянский масон Гарибальди, один из главных организаторов Французской революции в 1848 году масон Луи Бланк”, - писал в своём исследовании Б. Башилов.
“Парижский салон Герцена, - писал Р. Гуль в своей книге “Скиф в Европе”, - в эту революцию (1848 г.) был самым блестящим. Сборище всесветных богемьенов, бродяг, вагабундов, революционеров, весельчаков, страдальцев, съехавшихся со всего света в Париж. Это было - “дионисиево ухо” Парижа…”. Подчеркну - не “аполлоново”, а “дионисиево”…
Интересные замечания сделал Ф. М. Достоевский:
“Еще Герцен сказал про русских за границей, что они никак не умеют держать себя в публике: говорят громко, когда все молчат, и не умеют слова сказать прилично и натурально, когда надобно говорить.
И это истина: сейчас же выверт, ложь, мучительная конвульсия; сейчас же потребность устыдиться всего, что есть в самом деле, спрятать и прибрать свое, данное богом русскому человеку лицо и явиться другим, как можно более чужим и нерусским лицом. Всё это из самого полного внутреннего убеждения, что собственное лицо у каждого русского - непременно ничтожное и комическое до стыда лицо; а что если он возьмет французское лицо, английское, одним словом, не свое лицо, то выйдет нечто гораздо почтеннее, и что под этим видом его никак не узнают.
Отмечу при этом нечто весьма характерное: весь этот дрянной стыдишка за себя и всё это подлое самоотрицание себя в большинстве случаев бессознательны; это нечто конвульсивное и непреоборимое; но, в сознании, русские - хотя бы и самые полные самоотрицатели из них - все-таки с ничтожностию своею не так скоро соглашаются в таком случае и непременно требуют уважения:
“Я ведь совсем как англичанин, - рассуждает русский, - стало быть, надо уважать и меня, потому что всех англичан уважают”.