Точка опоры

Ленин представил себе час прощанья. Энгельс, старый друг и соратник Маркса, произносит речь...

Однажды прочтенные, слова навсегда врезались в память и теперь как бы звучали в голове:

"Правительства - и самодержавные и республиканские - высылали его, буржуа - и консервативные и ультрадемократические - наперебой осыпали его клеветой и проклятиями. Он отметал все это, как паутину, не уделяя этому внимания, отвечая лишь при крайней необходимости. И он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии, и я смело могу сказать: у него могло быть много противников, но вряд ли был хоть один личный враг.

И имя его и дело переживут века!"

Каменотес надел кепку, пошел назад к дорожке. Ульяновы - за ним.

Но Владимир Ильич вскоре оглянулся на могилу, запоминая путь к ней. Он ведь должен, он обязан привести сюда своих друзей, когда те приедут в Лондон.

С дорожки он еще раз посмотрел в сторону могилы*. Потом окликнул каменотеса; пожимая ему руку, поблагодарил:

– Тсэнк ю вэри, вэри мач!
– И только тогда вспомнил о шляпе, которую все еще держал в левой руке.

_______________

* Исполнительный комитет Компартии Великобритании приобрел права на могилу Маркса, и в 1956 году все захоронение было торжественно перенесено к главной дорожке и там сооружен памятник. На строгом четырехугольном постаменте из серого гранита - бронзовый бюст Маркса, изваянный скульптором Лоренсом Брэдшоу. В верхней части постамента покрыты золотом слова: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Несколько ниже крупные буквы: "Карл Маркс". В середине врезана плита, взятая с прежнего захоронения. Под ней - чеканные строки: "Философы лишь различным образом ОБЪЯСНЯЛИ мир, но дело заключается в том, чтобы ИЗМЕНИТЬ его".

На старом месте поставлена гранитная плитка, сообщающая о том, что тут была первая могила Карла Маркса.

5

– Здравствуй, Наденька!
– Давняя подруга, едва успев перешагнуть порог, поцеловала Крупскую в щеку.
– Здравствуй, моя милая!
– Поцеловала во вторую.
– Ох, и соскучилась я по тебе! А ты?

– Я тоже.
– Надежда Константиновна обняла гостью.
– Здравствуй, Аполлинария Александровна!

– Боже мой, как официально! Ты же всегда звала меня Лирочкой.

– Здравствуй, Лирочка, - смущенно поправилась Крупская и обняла покрепче.

– Надеюсь, с мужем знакомить не требуется? Помнишь? Хотя столько лет прошло!

Константин Тахтарев, поклонившись, с некоторой нерешительностью поцеловал руку Надежды Константиновны.

Услышав голоса в передней, вышел Владимир Ильич. Аполлинария, подавая руку, указала глазами на мужа:

– Наверно, и вы помните по Питеру моего Тахтарева?

– Еще бы не помнить!
– рассмеялся Ленин.
– Спорили немало. Правда, больше с вами. С Константином Михайловичем в Питере по-настоящему поспорить не успел: помешал мой арест. Зато в Мюнхене мы наверстали. Когда Константин Михайлович приезжал сманивать меня в свою веру. Разве вы не знаете? Сначала он, - Владимир Ильич на секунду повернулся к жене, пытался залучить Плеханова, потом ко мне пожаловал этаким Мефистофелем. Но попытка соблазнителя оказалась напрасной.

– Теперь уж не жалею, - махнул рукой Тахтарев.

– Да? Приятно слышать. Прошу.
– Владимир Ильич указал на свою комнату.
– А Надюша нас, вероятно, чаем угостит.

– Даже с галетами...

Крупская вспомнила Невскую заставу, вечерне-воскресную школу для рабочих. Там-то она и подружилась с учительницей Аполлинарией Якубовой. Вместе посещали подпольные кружки, вместе, повязавшись платками, ходили к ткачихам фабрики Торнтона... Но в последний год жизни в Питере их дружбу рассекла трещина: Лирочку попутали "экономисты", после ареста "стариков" завладевшие "Союзом борьбы".

Вспомнился по Питеру и пышноволосый студент-медик, носивший кличку Обезьяна. У него были такие же, как он, молодые, шумливые и самоуверенные друзья. Вслед за ними Лирочка на сходках крикливо повторяла: социал-демократы, дескать, напрасно мечтают о руководстве рабочим движением, их дело - обслуживать это движение, просвещать мастеровых. И ничуть не больше. Однажды во время спора так раскричалась, что с ней даже стало дурно. Обезьяна накапал ей валерианки в рюмку...

Было до боли жаль, что подруга так заблуждается, но вразумить ее не удалось, и пути их стали расходиться.

Перед новыми арестами Тахтарев успел уехать за границу, а Лирочку в тюремном вагоне отправили в Сибирь. Через несколько месяцев ей удалось бежать из Енисейской губернии, перебраться за границу, и где-то там, в чужой стране, она обвенчалась с Обезьяной.

О кличке Тахтарева вскоре все забыли, знали его как редактора газеты "Рабочая мысль", пристанища "экономистов". Но "Искра" постепенно выбивала у него почву из-под ног. Вот тогда он и попытался соблазнить Плеханова редакторским креслом и даже наведался к Владимиру Ильичу в Мюнхен...

Брошюра Ленина "Что делать?", как торпеда, нанесла утлому суденышку грозную пробоину, и незадачливый капитан предпочел заблаговременно покинуть командный мостик. В Париже Тахтарев читал лекции в Сорбонне, затем вместе с женой перебрался за Ла-Манш. И вот они в гостях у давних знакомых, которых за непоколебимую приверженность марксизму не без упрека называли ортодоксами.

Пили чай. С неприятной для всех натянутостью разговаривали о погоде, о лондонских неудобствах и контрастах, старались не упоминать ни о чем, что могло бы напомнить о былых спорах и о брошюре Ленина, почти доконавшей "Рабочую мысль", готовую вот-вот кануть в Лету.

Но они были политиками и не могли без конца разговаривать о пустяках. Спор возник сначала об английских профсоюзах, значение которых гость преувеличивал, но вскоре же перекинулся на Струве.

– Вы как хотите, а я лично всегда считал Петра Бернгардовича человеком идейным и искренним, - пытался убеждать Тахтарев.
– И тогда, когда он увлекался рабочим движением, да и социал-демократией, и теперь...

– Теперь, когда он превратился в изменника и ренегата...

– Это уж слишком...

– Иначе, батенька, не могу.

– В прошлом году вы называли его помягче - политическим жонглером.

– Да, называл. И даже это некоторые товарищи, - Владимир Ильич вспомнил письмо Аксельрода, - считали моей резкостью. Ну, а как же иначе? Присмотритесь поближе к любезнейшему Петру Бернгардовичу. Почитайте повнимательнее. И вы увидите: он боится революции. Холопствует во имя жалких реформ. Превратился в идеолога либеральной буржуазии. Разве это не мастер ренегатства?

– А если кто-нибудь из рабочих, начитавшись "Искры", поднимет на него руку и, не дай бог, расправится с ним?