Точка опоры
Шрифт:
– Это - Победоносцев, старый дьявол из святейшего Синода, - пояснил Иван Васильевич, - распинает на кресте Льва Толстого, наипервейшего писателя.
Под рисунком - стихи:
...Порядок водворен - мятежники смирились,
И кровью куплено спокойствие царя...
...Во Францию, туда, где царствует свобода,
Он едет наполнять свой денежный сундук.
Внизу - припев:
Каторга, тюрьмы, казармы,
Пушки, казаки, жандармы,
Рать полицейских шпионов...
Нужны нам сотни миллионов.
Вторая карикатура - царь в Париже. "И Франция, своих казнившая
А той порой граф Витте, царский министр финансов, "с французской публики златую шерсть стрижет" - получает мешок золота.
Иван Васильевич перевернул лист, и Прасковья Никитична ойкнула, увидев на рисунке обезглавленных - Людовика Шестнадцатого и его жену Марию Антуанетту. Казненные народом, они держали свои головы под мышкой и многозначительно кланялись перетрусившему царю: тебя, дескать, ждет то же самое! От страшного "видения в старом королевском замке" волосы у царя поднялись дыбом, и корона была готова свалиться с головы.
Однако исторический урок не пошел на пользу. "Богопомазанный порфироносный шут" возвращается домой "с набитою мошною", чтобы "из золота республики свободной покрепче кандалы сковать". Золотой дождь из рога изобилия уже сыплется на фабрикантов и помещиков, а казаки снова полосуют плетьми демонстрантов. Царская карета переехала через женщину, распростертую на земле.
– "Чтоб заглушить всенародные стоны, нужны миллионы, миллионы", прочел Иван Васильевич последние строки стихотворной подписи и опустил ладонь на царскую карету, над которой раскинул крылья орел, похожий на стервятника.
– Но недолго им, живоглотам, изуверствовать! Сердце чует недолго!
– Такие картинки им - нож в грудь, - сказала Прасковья Никитична, не отрывая глаз от карикатур.
– Было от чего Зубатову перепугаться.
– Он, как мелкий жулик, выдрал эти листы. А мы ему - ежа в горло. Я уже сказал парням, с которыми там пил чай: принесу настоящую "Искру". С этими карикатурами. Пусть рабочие знают и другим передают. Надо же проветрить головы от зубатовского дурмана.
– Только ты, Ваня, поосторожнее.
– Ничего, ничего. Не тревожься, Пана. Ты мою аккуратность знаешь. И мы с тобой доживем до того дня, когда покатится корона с пустой башки.
Он бережно свернул газету и отнес в тайник.
Прасковья Никитична, видя, что муж уже успокоился, подошла к нему и, уронив голову на плечо, начала жарким шепотом:
– А у нас с тобой... У нас, Ваня, скоро будет маленький!
– Правда?!
– Бабушкин повернулся, приподнял голову жены и тепло глянул в глаза.
– Что же ты раньше не сказала о такой радости?
– Сомневалась, Ваня... Время такое...
– Не волнуйся, милушка. Не будет в тягость. А счастья прибавит.
– Вот и я так же... В чем могу - верная твоя помощница. Где бы тебе ни случилось... Ежели, не к слову будь сказано, Сибирь... Я - за тобой туда. Семьей-то все легче...
– Конечно.
– Бабушкин осторожно обнял жену, провел рукой по ее волосам.
– О Сибири ты не думай. Мы тут повоюем со всей этой мразью. До победы! А пока мне хочется, Пана, съездить туда, - кивнул головой в сторону запада, - туда, где "Искра".
– А как же ты отыщешь его! По-тамошнему говорить не умеешь.
– Отыщу. Письма-то мои доходят. И язык доведет. Ты не волнуйся, я ненадолго. Литературы оттуда захвачу с собой побольше. А тебе тут, ежели что, товарищи помогут.
– Тайком поедешь?
– По той дорожке, по которой "Искра" к нам идет. Да это еще не скоро. Не завтра и не послезавтра. Когда партия позволит.
2
На Самотеке торговали рождественскими елками. Прасковья Никитична купила малюсенькую, поставила в угол на комод. Приедет Иван - накануне праздника зажгут на ней две восковые свечки.
А на будущий год - дочке или сыну... Как бы ни было плохо с деньгами, непременно купят елочку...
...Бабушкин уехал 21-го. Повез по всему "Русскому Манчестеру" новогодние листовки и только что полученный двенадцатый номер "Искры". Помогая ему запрятывать нелегальщину на дно короба, Прасковья Никитична прочитала в статье о мартовской расправе на площади Казанского собора. "Но - гнилые деревья реакции растут медленнее, чем молодые побеги революционного движения". Правильные слова! Ее Ваня помогает расти этим молодым побегам.
Он обещал вернуться 23-го, но и в сочельник не приехал. Одна скоротала ночь. В рождественское утро для отвода глаз сходила в церковь...
Под Новый год зажгла на елочке обе свечки. Утирая слезы тыльной стороной ладони, смотрела на языки пламени:
"Ежли Ванина скорее... схватили его".
Порывалась крикнуть:
"Нет, нет, он где-то ходит по рабочим каморкам... Скоро приедет... Постучит..."
Временами ей казалось, муж осторожно трогает закрытые ставни, идет к сеням. Она затаивала дыхание - камнем наваливалась тишина.
А свечка?.. Похоже - Ванина... Нет, нет... Прасковья Никитична дунула на хилые лепестки огня, и в комнате запахло нагаром фитиля. Повалилась в постель...
Утром пришла от Грача фельдшерица. Держа руки Прасковьи Никитичны в своих теплых ладонях, заговорила прерывающимся голосом:
– Сердцем чую твое неизбывное горе... Но, милая Чурай, ты не одна. Нас много. Не оставим в беде.
И рассказала: 23-го поздним воскресным вечером жандармы ворвались в домик рабочего, где Иван Васильевич раскладывал свой "товар" перед членами Орехово-Богородского комитета. Там были ткачи и красильщики. Всех замели. Сказывают, увезли в Покров, где Бабушкины проживали еще не так давно.
– Ежели в Покровок... хуже некуда, - промолвила сквозь слезы Прасковья Никитична.
– Какая-то провокаторская сука там все пронюхала...
Еще никто не знал, что ее Ваню из Покрова уже отправили в Екатеринослав, куда он был выслан из Питера пять лет назад...
Надо было самой заметать следы - до утра спалить все нелегальное, бросить мастерскую и - на поезд.
Ваня помнит питерский адрес матери. Ежели все повернется к лучшему, через нее отыщет.
Искать Прасковью Никитичну начали гораздо раньше, чем она предполагала. Прошло каких-то пять недель, и Надежда Константиновна, встревоженная судьбой Прасковьи Бабушкиной, написала Грачу: