Точка опоры

– Извините-с! Вынужден поломать стол. Знаете, служба-с...

Савва Тимофеевич, едва приглушая неприязнь, проводил глазами рослую упитанную фигуру за дверь: "От этакой скотины зависят судьбы добрых людей!.. И сколько их таких на казенной службе!.."

Зубатов приметил его неладное раздумье и с наигранной любезностью предложил выпить под поросеночка по-тестовски. Потом, глядя в упор, спросил без обиняков:

– А как вы, Савва Тимофеевич, относитесь к легальным обществам рабочих? Что-то на вашей фабрике о них не слышно.

– Значит, ваши люди промашку допустили. Не успели. А скорее всего не сумели.

– Вы преувеличиваете нашу роль. Поверьте мне, вашему доброжелателю, мы только содействуем. В интересах примирения. Следовательно, в интересах хозяев. К сожалению, француз Гужон не понимает этого. Думаю - один во всей Москве. Не допустил представителей общества на свой завод. Заупрямился. Даже самому генералу Трепову нагрубил.
– Зубатов погрозил высоко поднятым перстом.
– Пожалеет об этом. Вам я могу сказать: отправлена соответствующая реляция в Санкт-Петербург.

– Кто пожалеет - это еще вопрос - Морозов снял салфетку, утер губы и положил ее на стол.
– Вы говорите о примирении. Но непримиримое невозможно примирить. Огонь и вода несовместимы. Антиподы!

– Вы что же, Савва Тимофеевич, верите в неизбежность революции? А не боитесь?

– Чего мне бояться? Я - инженер. Умею делать ситец. А ситец России всегда надобен.

– Хотите сказать, при любой власти?

– Оставьте ваши уловки. Я не пескарь, не налим, - ни на какую наживку не поймаете.

– Помилуйте, Савва Тимофеевич!
– вскинул руки Зубатов.
– Мы же беседуем доверительно.

Тут бы встать и уйти, не простившись, но Морозова что-то удерживало на месте. Что? Он и сам не знал. Потом, отпив глоток вина, понял - сказал не все, что нужно сказать. И не в бровь, а в глаз.

От шампанского они отказались. Чтобы приунять нервы, молча закурили, каждый от своей спички, выпили по чашке крепкого кофе.

Морозов встал, прошел по комнате, мягко ступая на ковер, приподнял бархатную портьеру, - за окном брезжил рассвет!
– вспомнил, что через час ему надо быть в конторе, быстро повернулся, решительный, деятельный, и вдруг спросил:

– Хотите, Сергей Васильевич, слышать жестокую правду?

– Конечно! И ради этого, - Зубатов взял бутылку вина, - еще по единой.

– Ни капли!
– Остановив охранника твердым жестом, Морозов рубанул холодными словами: - Ничего из вашей громкой затеи не получится!

– Это как же так?
– Зубатов вскочил, отталкивая стул ногой.
– Как вас понимать?

– А вот так...
– Оттягивая удар, Морозов опустился на бархатный диван и, откинувшись на его спинку, снова закурил. Зубатов, глубоко заинтригованный неожиданным поворотом разговора, присел на кромку дивана, заглянув фабриканту в лицо.
– Вот так...
– повторил Морозов, отгоняя дым в сторону.
– Ваша затея с этими злополучными обществами лопнет как мыльный пузырь. Помяните меня, лопнет. Зря вы транжирите, - загорячился он, да-с, транжирите казенные деньги.

– Позвольте, позвольте... Никаких расходов мы...

– Говорите кому-нибудь другому. Я - капиталист, и я знаю: всякое дело, даже самое зряшное, требует денег. Да-с, денег. И о них всегда говорю прямо, как бы это ни было неприятно. Вот и вам: зря транжирите!

У Зубатова приоткрылись посиневшие губы, но он не нашел ни единого слова для возражения. Его холеное лицо стало мраморным, как на морозе при ознобе, но уже через какую-то секунду под тонкой кожей будто разлился вишневый сок. А Морозов продолжал:

– В Москве у вас пока что-то получается благодаря вашему пылкому красноречию и вашей ловкости. А в других городах? Пшик! И никогда не получится. Ничего вы не добьетесь. Огонь и воду не примирите. И с мастеровыми не управитесь. Такой лаской их не удержите. Не обманете. Пойдут - сомнут ваши общества. Да-с, сомнут! Сами себе голову сломаете.

Савва Тимофеевич поднялся с дивана; не теряя достоинства, подошел к столу, постучал вилкой о пустую тарелку и, когда появился половой, потребовал счет.

А Зубатов все еще сидел недвижимо.

Позднее он, вспоминая о своем крушении, напишет:

"Слова эти, как варом, меня сварили. И оказались впоследствии вещими".

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Кржижановским не удалось замести следы при отъезде из Сибири, - в Самару за ними полетела жандармская бумага:

"На станции Тайга они группировали вокруг себя лиц сомнительной политической благонадежности, а Зинаида Кржижановская, стараясь проникнуть в вагон с политическими арестованными, оказала сопротивление дежурному по станции Тайга унтер-офицеру".

В Самаре Глеб Максимилианович занял должность помощника начальника первого участка тяги, и они поселились в неприметном, выкрашенном охрой железнодорожном доме на окраине города. Первым делом Кржижановские отыскали там одного из друзей по сибирской ссылке - черноволосого, немного косоватого Фридриха Ленгника. Друзья обнялись, похлопали друг друга по плечам, взаимно засыпали вопросами: "Ну, как ты?" - "А ты как?" У Ленгника лихорадочно горели чуть-чуть ввалившиеся глаза, щеки были бледные. Он то и дело покашливал, прикрывая рот широкой рукой. И Кржижановский встревожился:

– Тебе бы полечиться, Федор. Весной поезжай к башкирам на кумыс.

– Не обо мне разговор, - отмахнулся Фридрих.
– О Старике рассказывай. Каким он стал там? Не изменился?

– Все такой же стремительный.

– Я буквально каждый день вспоминаю его: вызволил меня из идеалистического плена. Горячие дискуссии в Теси, споры в Ермаковском... Все перед глазами, словно было это вчера. И его картавинка звучит в ушах.

Друзья посидели вечер за бутылочкой мадеры. Глеб Максимилианович попытался еще раз посоветовать Фридриху Вильгельмовичу лечиться, тот снова отмахнулся:

– Говорят, сухое дерево дольше проскрипит. Я видишь какой тощий. Проскриплю дольше других. И не буду бесполезным. Мне бы - туда, к нему.

– Он говорит: здесь мы нужнее.

– Да, пожалуй... Ну что же, впряжемся в воз.

Потом Кржижановские отыскали супругов Кранихфельд, высланных из столицы. И тут привалило большое счастье. Как раз в то время Кранихфельд, тихоголосый, медлительный, прозванный за это Подушечкой, получил богатое наследство. Узнав, что "Искра" крайне нуждается в деньгах, Подушечка, в прошлом бедный студент, исключенный из Петербургского университета за распространение нелегальщины, заявил, что отдает редакции и агентам газеты все десять тысяч. На революцию! Кржижановские ликовали: не было ни гроша, да вдруг - алтын! Вот обрадуется Ильич такому кушу!