Точка сингулярности
Шрифт:
– Ты вылетаешь сегодня из Шёнефельда рейсом «Аэрофлота».
– Опять вы меня надули, — проворчал я. — В прошлый раз Кедр предлагал «Люфтганзу». У них сервис совсем другой.
– Летайте самолетами «Аэрофлота», — жестко припечатала Верба. — Нечего выпендриваться! — Тем более что ты уже опять не Сергей Малин, а Михаил Разгонов. Поедешь к Редькину забирать свои рукописи. Выдернешь их из-под носа у ЧГУ, ФСБ и ГРУ, они начнут на себе волосенки рвать, мол, опять все пропало! И тут на авансцену выходишь ты, весь в белом, выступаешь где-нибудь на «Эхо Москвы» или в энтэвэшных новостях и рассказываешь, как заживо похороненный, вернулся из эмиграции к родным берегам, этакий маленький Солженицын, и все эти гады
– А не застрелят ли они заживо похороненного классика? — робко поинтересовался маленький Солженицын.
– Пусть только попробуют! — лихо заявила Верба.
Я хотел ей напомнить, что подобных обещаний уже наслушался два года назад, а в итоге мы, помнится, всем гуртом, поджавши хвост, ломанули на Багамы. Но я не стал этого говорить, Может, и впрямь времена переменились, раз я теперь уже и не Малин, а Разгонов?
Сексуальный настрой был, конечно, сбит напрочь, но настроение осталось хорошим, мы с Белкой выпили в обед за мое счастливое возвращение в собственный образ (честно признаться, я так и не понял, почему это происходит именно теперь), и любимая жена проводила меня в аэропорт. Рюшик сидел сзади в нашей «Субару» и листал бесконечных «Микки Маусов». Ему страшно нравилось, что на немецком комиксы выходят каждую неделю, он ещё помнил, что в Москве этот детский журнал был лишь ежемесячным.
А в Шёнефельде, перед паспортным контролем, Белка сначала заявила мне:
– Я вот иногда думаю и все никак не могу понять, на черта ты мне вообще нужен. Со своей Вербой, со своей дурацкой спецслужбой, с этой вечной нервотрепкой, конспирацией… Улетел бы что ли, уже раз и навсегда!.. Потом расплакалась вдруг, умоляла звонить почаще, так как ей самой звонить было запрещено строго-настрого. И, наконец, спросила:
– А я не могу полететь с тобой вместе?
Вопрос был вполне серьезным, но я ответил ей одними глазами. Мы уже обсуждали это. Я никогда не ставил «любовь к родному пепелищу», а равно и «любовь к отеческим гробам» выше инстинкта самосохранения. И жене не позволял.
– Обрыдло мне тут все, в этом Берлине. Домой хочу, — прошептала Белка и добавила злобно: — Проклятая Германия!
Ну, прямо булгаковский генерал Чарнота в Константинополе! Зато плакать перестала. Рюшик ничего не понимал, и на всякий случай успокаивал нас обоих.
Потом был «виповский» коридор вместо паспортного контроля, и когда мы поднялись в воздух, я сам себе напоминал террориста: в каждом кармане по пистолету, два телефона — обычный мобильник и трубка космической связи, а также целый дипломат, набитый ещё не до конца изученной мною шпионской техникой. В Москве должны были встретить специалисты, которые все объяснят. Братья древовидные предоставили мне и пачку документов и кучку референтов, а впереди ждала ещё и ванна, и чашечка кофэ, и какава с чаем в каком-нибудь «Балчуге-Кемпинском» или «Палас-отеле». Теперь, говорят, и в Москве неслабых гостиниц понастроили…
Если б только я ещё долетел до той Москвы.
Так ведь нет. Шпионские страсти начались уже в воздухе. Мои друзья почему-то не стали звонить по космической связи, наверно, не хотели соседей по самолету пугать, вместо этого после всяких милых сообщений о температуре воздуха за бортом и городах, промелькнувших под алюминиевым брюхом ТУ-154-го (во, какую доисторическую колымагу мне подали!), тот же воркующий голосок стюардессы объявил — для надежности дважды:
– Господин Малин, вас просят пройти в голову салона, к служебному входу. «Ну вот, — вздохнул я про себя. — Опять Малин. А говорили, Разгонов, Разгонов…»
А у закрытой двери ждала уже не стюардесса, а солидный такой аэрофлотовский служащий, возможно, второй пилот, я у них в знаках различия не разбираюсь, и уточнив, действительно ли я Малин, он попросил пройти непосредственно
туда, откуда управляли всей этой летающей техникой. За последние годы я много где побывал и навидался всевозможной экзотики, но в пилотской кабине пассажирского самолета оказался впервые. Это романтично, доложу я вам. Яркие блестки на черном бархате неба, стеганая пуховая перина облаков внизу, и все великолепие — сквозь большой фонарь, а не через жалкий кругляш иллюминатора, в который обычно вжимаешься мордой, чтобы хоть чуточку побольше интересного разглядеть за бортом. Лайнер неторопливо парил среди холодных звезд над поистине лунным пейзажем, огромная приборная панель уютно светилась разноцветными лампочками, и в этом действительно было что-то космическое. Захотелось даже сказать: «Мужик, дай порулить». Но мужик за штурвалом выглядел слишком серьезным, даже озабоченным, и шутить с ним определенно не стоило. Он протянул мне шлемофоны и сказал:– Послушайте, это вас.
Буднично так, как будто сослуживца позвал к телефону из другой комнаты.
– Малин! — на связи оказался сам Тополь. — Тебе нельзя садиться в Москве. Ни в коем случае.
– Почему? — глупо спросил я.
Тополь шумно вздохнул, потом тихонько зарычал и наконец совершенно бесцветным голосом полюбопытствовал:
– А что ещё ты хочешь узнать у меня прямо сейчас, в эфире?
– Ничего, — я оказался понятлив. — Полетели тогда обратно в Берлин.
– Это невозможно, — вступил пилот, который, оказывается, участвовал в разговоре.
– Женева, — предложил я.
– Семен Семеныч! — воскликнул Тополь. — Это же не спецрейс. Ты летишь на обычном пассажирском самолете!
Я действительно вел себя как герой Никулина в «Бриллиантовой руке». А время шло.
– Хорошо, — смирился я, — запрашивайте посадку в Смоленске.
Пилот щелкнул чем-то на пульте и вступил в переговоры на своем птичьем языке. Но и Горбовский тоже чем-то щелкнул у себя в Майами (или откуда он там разговаривал?). И прежде чем Смоленск успел дать добро, последовало его категорическое распоряжение:
Я готов был лететь хоть в Монголию, если керосина хватит, но решил промолчать с очередной дурацкой шуткой.
Разблюдовку выдал пилот:
– Рига, Вильнюс, Минск, Киев.
В каждом из этих городов у меня были хорошие знакомые по писательской тусовке. Я перебирал их в памяти, прикидывая, с кем интереснее будет встретиться. Потом догадался уточнить, а смогу ли я входить с ними в контакт, ведь Тополь пока ещё называл меня служебным именем, да и в Москву я летел как будто именно затем, чтобы доказывать гэбухе: Малин жил, Малин жив, Малин будет жить. Неважно теперь, что там сказала Верба перед отлетом!
– Эй, Леонид, а я смогу общаться со старыми друзьями?
– Да, — ответил он коротко.
– Тогда лучше всего — Киев.
– Хорошо. К кому ты пойдешь в Киеве? Я должен навести справки.
– Товарищи, — вмешался пилот, — у вас осталось сорок две секунды на все справки. Вы уж извините, работа такая.
– Да, да, — затараторил я, — поеду к Лешке Кречету, его зовут Алексей Иванович Кречет. О нем смешно наводить справки, это очень известный человек на Украине. Однако за два года у Алексея наверняка сменился телефон. Ты слышишь, Горбовский, найди мне его телефон. И мы летим в Киев.
Горбовский молчал, казалось, секунд десять, наконец, проговорил глухо:
– Добро, летите в Киев.
– Борисполь не принимает. В Жуляны будем садиться? — решил уточнить пунктуальный командир экипажа.
Второй пилот вытаращил глаза:
– А может, лучше на Антонова?
– Нет, — решительно возразил первый, — там у нас будут совсем другие ненужные проблемы.
– Но ведь Жуляны… — бормотал второй потерянно, — покрытие… полоса…
– Знаю. Справимся, — рубанул первый пилот.