Том 1. Здравствуй, путь!

В палатке машинистов она, волнуясь, недоумевая и негодуя, рассказывала про свою подругу Зою и учениц — какие они хорошие были и какие теперь странные, пустые.

— Разве может так скоро переродиться человек? — спрашивала она. — Или я ошибалась, в них это было и тогда?

Машинист Гробов, лежавший ничком на топчане, приподнял похмельную голову и, поблуждав перед лицом Шуры неуверенным пальцем, сказал:

— Жить не тем стали. Все от того, все…

— Чем же?

— А тем самым, которым…

— Чем же? — Шура не понимала Гробова. — Скажи толково!

— Не могу я сказать толково: ты женщина, и, может, порядочная. Ужели не понимаешь? Скажем, твоя Зоя на выемке за часовой стрелкой наблюдала. Помню, сидит: когда под пеклом, когда песком ее окатит, зимой мороз пробирает до самого костного мозга. И за все сто рублей и жить в общей палатке без дров. Плохо? Плохо! Теперь она вроде жены, у нее юрта, дрова ей подвозят, хлебом ее кормят, одевают. Потом же Усевич не может неотступно сидеть при ней, у него дела, разъезды. Тут к ней приходят другие. Опять же подарки и деньги. Вот считай! — Гробов сел и начал перебирать пальцы на руке. — Мерзнуть и рано вставать не надо; простор, тепло, удовольствие; здесь сыром в масле прокатается и с собой сундуки увезет. Где выгодней?! У нас вон там девки за горкой живут — грабари да землекопы навезли — они не меньше начальника зарабатывают. Как же может твоя Зоя терпеть: она ведь городская, чуток ученая, красивая. И твои неграмотные… Да зачем им грамота, когда они другую знают?! — Машинист погрозил кулаком. — У нас рабочкому не до нас, некогда, он все усмиряет. А начальник плюет: валандаемся мы, ну и валандайтесь. Рабочком хочет всех перешибить, а нас тыщи, ну и ползет у него все меж пальцев. Задерни лошадь — потом ты ее не сдвинешь. Нас задернули, и этому человеку нас уже не подвинуть. Погляди сама и скажешь: прав Гробов. — Он вытянулся на постели и повернул к Шуре выжидающий открытый глаз. Она вздохнула, одернулась и пошла в женскую палатку переспать ночь на чьем-либо свободном топчане.

В дородных папках был совершенно необычный для профсоюзной организации архив — за два последних месяца ни одного протокола, ни самомалейшего намека на культурную работу. Заявления о прибавке заработка, переписка с саботажниками, адеевские проекты обуздания недовольных, статистика неисчислимых прогулов, пьянств и дебошей заполняли всю жилую площадь просторных картонок. Шура сделала сводку и, выждав, когда Адеев остался один, застегнула дверь на крючок и сказала:

— Послушай! Культработа — нуль. Улучшение быта рабочих — ни палец о палец. Казахи были предоставлены на произвол десятников и табельщиков. Двести пятнадцать конфликтов за два месяца, и ни один из них нигде не обсуждался, все решил предрабочкома единолично! Повальное пьянство. За два месяца сто восемьдесят девять тысяч семьсот пятьдесят три прогульных часа.

— Не может быть! — заорал Адеев. — Ты напутала!

— Если документы все, то ничего не напутала.

Он кинулся к шкафу — пуст, выдернул ящики стола, разгрузил свои карманы и выбросил пачку бумаг все о том же: пьянстве, прогулах, конфликтах.

— Ты за свою работу пойдешь в тюрьму! — проскандировала Шура и повернулась к двери.

— Я! Постой! — Он велел ей сесть. — Я спас строительство! Не будь меня, раскрали бы все! — Ходил, озираясь, как человек что-то потерявший, и рассуждал: — Не будь меня, не было бы разъезда. Я взнуздал всю шатию. Я, я! — Подошел к Шуре, расставил ноги, ткнул себя в грудь кулаком. — Ты не вздумай подъедать меня!

— Ну, ну, что еще скажешь?! — Шура вызывающе усмехнулась. — Может, мне не место в рабочкоме, может, уйти в столовую подавать щи?

— Сволочи! — Адеев разорвал сводку. — Не годится, составь новую! Найди культработу, соцсоревнование, все найди!

— Где же я найду, если ничего не было?! — Шура колыхнулась от смеха.

— Документы найди! Подлюги выкрали все документы. Этим хотят сшибить меня. Выкрали!

— Ты эти береги: они у меня все пересчитаны и записаны. — Шура отстегнула дверь и выбежала из будки.

Грохотовы шли в степь на любимую поляну. Обоим хотелось побыть наедине. Измученная бесквартирной жизнью (ночевала то в женской палатке на чужих топчанах, то у мужа в шалаше, где жили экскаваторщики), Шура так тосковала по отдыху, по тишине, по своему месту, что была готова удрать с пьяного, взбулгаченного разъезда куда угодно.

— Ты думаешь, мы что-нибудь сделаем? — говорила она, теребя мужа за плечо. — Ничего. Измызгаемся, издрызгаемся, переругаемся со всеми и между собой. К весне обратимся в навоз, годный только в санаторий.

— Мы же не пробовали, — возражал Грохотов. — Попробуем, тогда и увидим.

— Что могут какой-то машинист и технический секретарь?! Я устала, мне так охота выспаться вдосталь, посидеть один вечер без сплетен!

— Ну, ну, не надо, не кричи, — ласково забубнил Грохотов. — Ты говоришь, у нас от той полянки…

Шура затихла и уверенней зашагала по расступающемуся песку. Полянки они не нашли (летняя жара так иссушила траву, что ветер измолол ее в пыль), побродили берегом речки и вернулись.

У выемки, окрай строительного городка разъезда Джунгарский, стояла бревенчатая с кирпичной печью дежурка. Там собирались рабочие для получения нарядов, для отметок в табелях, зимой погреться, летом охолонуть, завсегда покурить и переброситься словцом. Два раза в день, в час выхода на работу и в час ухода, дежурки плотно забивалась людьми, махорочным дымом, спорами, бранью и представляла из себя снаряд, начиненный всем скопищем крепких, взрывчатых слов. Леднев, забредший в дежурку в один из таких накаленных часов, окрылил ее словечком «Брехаловка».

Не желая унижаться перед Адеевым, Грохотовы решили самовольно поселиться в Брехаловке. Листами фанеры, раздобытой Гробовым где-то в безнадежной пустоте разъезда, они перегородили дежурку и перевезли в ней свой скарб. Гробов увлеченно и бескорыстно помогал их переселению и устройству — приволок стол, из пустых ящиков сбил шкапчик, и в первый же вечер по переезде пришел с бутылкой водки поздравить с новосельем и дать последние необходимые советы.

Он пил один (Грохотов отказался наотрез, Шура только пригубила для уважения), чокался с бутылкой и разглагольствовал:

— Живите! А придет диктатор, самозванец Адеев, скажите ему: «Рано ли, поздно ли, а Гробов угробит тебя». Предатель, предал и профсоюзы и рабочих!

— Кому? — спросил Грохотов. — Кому?

— Просто сукин сын, дурак, дубина! За властью потянулся, инженера прижать захотел. Прижал, а тому и лестно, работы меньше, тот этого и чаял. Да что мы, не понимаем, что ли, что работать надо?! А для этого дуба не будем: из гордости из рабочей, за один его разговор с нашим кадром не будем. Шоферишка какой-то, говорит заядлому машинисту: «Ты — рвач», — ставит на одну доску с сезонником, понять не хочет, что наш кадр прибавку ему сто раз отработает. Запью лучше, пьянством сшибу дурака! — В хмельных словах Гробова, кроме алкогольных чувств, было много трезвой обиды за свою рабочую честь и негодования, что его, мастера, умеющего соотносить свои интересы с интересами государства и строительства, приравняли к саранче, налетавшей поглодать.

Брехаловка для Грохотовых оказалась удобнейшим местом в их положении: пустующая и тихая вечерами, отделенная степью от строительного городка, она давала покой и отдых, немыслимые еще где-либо на разъезде; днем же, в рабочее время, делалась собирательницей всех новостей, безупречным наблюдательным пунктом. И они крепко полюбили ее.

Пришел поздний сенокос на высокогорных альпийских лугах, одновременно с ним — жатва, заготовки хлеба, сена, соломы. И, как снег, выпавший не в урочное время, начали таять остатки верблюжьих караванов Турксиба. Елкин просил сохранить за дорогой хотя бы одну десятую часть тягловой силы, пока он не организует свой транспорт, но заготовители держались сверхдержавой и не желали делиться. Многие поступки их были ничем иным, как проявлением административного сумасшествия. Они снимали с дороги верблюдов прежде, чем готов был хлеб, и верблюды днями простаивали впустую; ловили в степи турксибовские караваны и сбрасывали грузы на песок, подчас всего в нескольких километрах от места назначения. На все попытки строителей добиться согласованности заготовители размахивали своими особыми полномочиями.