Том 1. Здравствуй, путь!

Приезд всякой новой женщины вырастал для всех строителей в событие. О нем начинали говорить, ходили знакомиться с приехавшею и строить вокруг нее разнообразные догадки: «А что она? Какова? Больно строга, а может, и нет…» Он воскрешал у людей забытые случаи, где вот также приехала, и что из этого вышло, подбадривал воспоминания об оставленных семьях и невестах, об образах женщин, виденных мимолетно, но почему-либо отштамповавшихся в мозгу.

На участке было до двух тысяч мужчин и не больше сотни женщин. Каждая новая вызывала напряженнейшее внимание.

Шура Грохотова со своей складной наружностью и общительным нравом с первых же дней приезда сделалась той, к которой потянулись все. Первыми, еще не утих Курдай, пришли товарищи Грохотова, машинисты. Они выспросили Шуру о дороге, о местах, откуда она приехала, поискали общих знакомых, пожаловались на нескладицу жизни, посоветовали требовать у начальства отдельную юрту (нельзя же семьей жить в общей палатке) и, наконец, попросили сыграть на гитаре.

Шура охотно сыграла. Потом играл Гонибек. За ним снова она. Грохотову стало неприятно, что жена слишком долго занимается с чужими людьми, и он сказал:

— Ну, ребята, довольно, вали домой! Ей отдохнуть надо, две недели тряслась.

Машинисты многократно поблагодарили Шуру и ушли. В палатке, играя в очко, они долго промежду выкриков: «Банкуй! Стучи!» — вставляли реплики о Грохотовых.

— Складная бабка…

— А он трясется над ней.

— Наших не заманишь, наши: как да что, холодно, квартир нету. Вот приехала, и ничего.

— Гульнуть бы, эх! — сказал один.

— Тебе только гульнуть, скотина! — обругали его прочие. — Узнает Колька, намнет бока. Она, может, из порядочных. — В словах прозвучала явная тревога, не обыграл бы всех ретивый охотник до гульбы.

Пришли шоферы, за ними завернули поздравить Грохотова техники, и как бы невзначай забежал в палатку и бросил взгляд на Шуру известный на участке за гордеца и аристократа инженер Леднев. Густо населенная русскими, казахами, татарами, до того мало кем навещаемая, палатка с приездом Грохотовой стала для всех самой привлекательной. Как вечер, собираются в нее усталые люди, самые различные по положению, языку, характерам. Шура берет гитару, Гонибек домбру, — и долго по холодной снежной пустыне разливается не очень складное, разноязыкое, но прочувствованное пенье.

На Шуру глядят десятки глаз с блеском всевозможных переживаний: радости, тоски, зависти, готовности на любую услугу. Ее образ для каждого имеет свою очаровывающую сторону. Одним ее деловитые движения и просторный домашний капот помогают вспоминать оставленных жен, детей, прелесть выходных дней с прогулками в лес, по грибы и ягоды. У других ее широкие, какие-то всеобщие улыбки и яркость пухлых губ вызывают мечты о любви. Для третьих полнота и округлость ее тела — непреоборимый соблазн. Они неотступно думают о близости с ней, ненавидят счастливчика Грохотова, хотя он и прекрасный парень.

Почти никто не замечает ее недостатков — слишком широкого рта, грубоватого, мужского смеха и привычки постоянно почесывать левое ухо.

У Шуры было среднее образование с педагогическим уклоном, и ей предложили работать в культкомиссии рабочкома — обучать неграмотных взрослых, выдавать книги, устраивать вечера самодеятельности, организовать кружки: литературный, музыкальный, спортивный; затем ее выбрали в санитарную комиссию, — и к концу первого же месяца у нее оказалось забот и хлопот не меньше, чем у инженера Елкина или предрабочкома Козинова.

Осторожно, чтобы не разбудить мужа, Шура выползла из расщелины между ним и «стенкой», как называли они полотно палатки, и начала с оглядкой надевать платье, шубенку, валенки, малахай. Но муж почуял возню, приподнялся и сказал сердито:

— Ты скоро перестанешь трепать хвостом?!

Она не поняла его.

— Бегать по столовкам, по кухням, помойкам… Вертеться перед всякой сволочью?!

Она, потупя глаза, теребила ухо.

— Можно до всего добегаться, — продолжал муж.

— Ты вон о чем… Это же от меня зависит, — миролюбиво прошептала Шура. — А мне это и в голову не приходило.

— Введут. Здесь все бабенки облапаны. И до тебя доберутся, охотников больше, чем бабенок.

— Что же мне делать? — прошептала Шура.

— Сиди в палатке, рукодельничай. Я один довольно зарабатываю, и нечего тебе скакать!

Тут Шура возмутилась: сидеть в душной слепой палатке, когда есть интересная нужная работа. Она отвернулась от мужа и пошла за ситцевую занавеску, отделявшую их угол.

— Куда? Стой! — крикнул Грохотов, догнал жену, схватил за крыло малахая. — Разговаривать не хочешь?

— В палатке я сидеть не буду. Выйти замуж, чтобы сидеть одной, как в тюрьме. Нет, нет. Я убегу.

Грохотов испугался, что жена может покинуть его, и умолк. Она поправила малахай и начала пробираться меж топчанов к выходу.

— Шура, здравствуй! — пробормотал проснувшийся Гонибек и заулыбался.

— Тише, — шикнула она, кивнув на мужа. — Здравствуй, мой желтенький! — Сделала взмах рукой: — Прощай! — и вышла.

Вставать было рано, но Гонибек оделся и тоже вышел. На улице он встретил Шуру, которая пробиралась через глубокие сугробы, наметенные ночью, взял ее за руку и повел за собой, протаптывая для нее дорогу.

— Ну что, желтенький, не спится? — весело спросила она. — Ушла я, и сон твой ушел.

Гонибек утвердительно мотнул головой.

— Пойдем в склад! — пригласила она. — Там отпускают продукты. Надо последить. — Она весело поблескивала глазами из-под нависшего малахая и повторяла: — Молодец, желтенький! Спасибо, хорошенький! Я ведь за день сильно устаю.

— Меньше ходи, — посоветовал он.

— Нельзя. И там надо, и там. Я ведь, когда бегаю, не чувствую усталости, а приду домой — подушка так и тянет.

За завтраком Гонибек повидал Шуру в столовой, в обеденный перерыв помахал ей рукой, когда она перебегала из барака в барак, вечером учился у нее грамоте, перед сном наполнил чайник Грохотовых водой и проверил — плотно ли закрыт вход в палатку.

Он переживал идолопоклоннические чувства к Шуре, когда можно, неотрывно глядел на нее, как подсолнух на солнце, делал множество больших и малых услуг, примечал все колебания ее духа и перемены во внешности. Немного было таких поклонников и подвижников, которые служили бы своим богам с таким же бескорыстием, с каким Гонибек служил Шуре. Он не ждал никаких наград от своего идола ни в этой, ни в какой иной жизни.