Том 1. Здравствуй, путь!

— Какой народ! Молчу уж, молчу…

— Ну и молчи! — Гусев полез с дрожек. — Назар, не стесняйся! Они ближе нашего живут к сену.

Бригадир целые сутки все ходил вокруг мотора, становился перед ним на колени, ложился пластом, измерял части, раздумчиво качал головой, насвистывал, покрикивал Назару: «Дают ли сено?», нехорошо вспоминал бога, всех святых его, заграницу и советских ездоков туда — импортеров. Потом он неистово закричал:

— Назар, гони за сектантом!

На юртяной улице строительного городка появился блестяще черный, как ворон, бесшумный «мерседес» и, сделав красивый поворот, остановился у елкинской юрты. Вышел человек лет под сорок с устроенной бородкой, в белом костюме и белом же шлеме — Веберг. В Алма-Ате, где жил он постоянно, появились дела, и Веберг спешно удрал в командировку. Ехать в Москву было неудобно: только перед этим провел там месяц, в Ташкент незачем, оставалась прогулка по магистрали.

По сведениям, у Елкина было благополучно, и Веберг без опаски, что его потащат к изуродованным машинам, высадился в Айна-Булаке. Мотор… Какому дураку может прийти в голову восстанавливать чуть ли не голыми руками импортный мотор!

— Как кстати!.. Лучшего момента и не выдумаешь! — начал Елкин, пожимая руку Веберга. — У вас прямо-таки гениальное чутье. Мы уже собирались послать к вам нарочного.

— А что такое, чем могу служить? — Веберг сделал озабоченное лицо.

— Мотор… Без вашего опыта… одним словом, катастрофа.

— Ах, мотор! Это же безнадежное дело. Я знаю опись недостающих частей.

— Но вы взгляните, и может быть… Мы с вами прокатимся вместе. Закусим, отдохнем и… на вашей машине это…

— К сожалению… У меня телеграмма. Я должен сегодня же выехать обратно. Я… Нужно собрать рабочих по механизации, я им скажу пару вдохновляющих слов.

— Освежите нашу атмосферу? — Елкин, проговорив, занялся цигаркой.

Около кузницы под открытым небом, на штабелях бревен и досок, сотни две машинистов, бурильщиков, взрывников и экскаваторщиков собрались послушать Веберга. Он, размахивая шлемом, отбрасывающим юркий теневой волчок на пески, говорил о бережном отношении к машинам и призывал к героизму:

— Смычка должна быть Первого мая! И это зависит в первую очередь от нас, работников механизации.

Веберг был американцем из подданных русского царя, эмигрировавших за границу в начале революции. Он свободно владел русским языком, старался выглядеть сторонником советских порядков и широко пользовался советской фразеологией: товарищи, социализм, соревнование.

Площадью промчался вихрь песку и остановился около собравшихся. Дунул ветерок, и в вихре обозначились две лошадиные морды, дрожки, а в них Гусев с Назаром. Бригадиру о приезде Веберга позвонил Козинов, и тот как был, с ключами и отвертками в карманах, поскакал в городок Он всю дорогу думал: «Уж я его, уж я его, только бы заманить, суну под мотор, суну. Отстряпаю ему костюмчик, отстряпаю», — и орал на конюха: «Назар, гони!»

— А вот как с мотором? — крикнул бригадир. — Товарищ Веберг, сколь ты не лей елею, а мотор стоит, и ребята на зиму останутся в палатках.

— К сожалению, я… — Веберг завертел плечами. — Я поручаю мотор тебе.

— А кто у нас старший по механизации, кому платят по пятьсот двадцать рубликов золотом в месяц?! — Бригадир придвинулся к Вебергу. — Напоить словами и я могу, а ты вот мотор поправь! — Ну, едем, што ли! — и потянул Веберга за снежно-белую полу пиджака. — Я тебя долго ждал.

— Позвольте! — Веберг выхватил полу из грязных рук бригадира. — Вы пьяны. Вы… У меня телеграмма от главного управления.

— Не телеграмма, а кишка тонка. Это не поросят выкладывать. Прощайте, товарищ! Больше не увидимся. — Бригадир вскочил на дрожки, помахал Вебергу кепкой и умчался обратно на Кок-Су, где его ждал у разобранного мотора Никита.

Гусев, Никита и моторист злосчастного мотора в одном из углов пневматической кузницы отгородили себе изобретальню и закрылись в ней. Фанерная стенка, отгораживающая их, затрепетала частой дрожью от перебоя молотков, от утробных кряков ветлугана и от неутихающей брани. Временами злость на колкое, слишком слабое дерево, на упрямое, слишком грубое железо прорывалась тройными раскатами проклятий. Начинал всегда нервный и нетерпеливый моторист, громкоголосый бригадир выбрасывал брань из кузницы на площадь, спокойно-развалистый Никита заканчивал ее ворчливым гуденьем.

— Сделают! С такой молитвой да не сделать… Сделают! — смеялись кузнецы и кричали изобретателям: — Вы, ребята, Николу Можайского забыли и Симеона-праведника!

Тут же вспоминались и Никола и Симеон.

Оплеванный, облаянный, спаянный злостью и проклятиями, мотор на пробе показал достаточную прочность и почти полную назначенную для него производительность. Изуродованный деревянными нашлепками, грубоватыми кузнечными колесами и болтами, он двигался неуклюже, с глуховатым говором, но работал споро. Гусев, как очарованный шмель, кружился около него и нахваливал:

— Ах ты милый наш сукин сын! Ах ты провокатор, разорви душу громом!

Так за мотором и осталась кличка — «Провокатор — разорви душу громом».

Веберг, вернувшись в Алма-Ату, спешно сколотил пачечку отзывов о своей исключительно плодотворной работе на Турксибе и уехал в новые места, которые еще не испытывали его знаний и энергии.

На пароконной бричке, уложенное в сено, в городок прибыло пианино для Ваганова. Лошади кормились, ямщик сидел около кипятильника и заливал жажду. Инструмент поблескивал обнаженным уголком черного полированного дерева, отражая кусок зеленоватого послезакатного неба и первую сиротливую звезду.

Оленька ходила вокруг инструмента и, лаская про хладную чернь его, перчаткой смахивала пыль с обнаженного кусочка.

Ямщик заметил девушку и крикнул:

— Ты чего там? Не испорть! Штука, хозяин говорил, дорогая и ему смертно нужная.

Девушка покорно отошла в сторону и, дождавшись, когда ямщик начал собираться в отъезд, сказала ему:

— Осторожней вози, инструмент нежный. Следи сено не выбилось бы, веревки не сорвали бы лакировку.

— Знаю, всю дорогу одно и делаю, что гляжу.

— А вот оставляешь. Какой-нибудь озорник шутки ради запустит камнем.

— Я такому свинтусу голову об колесо расшибу.

Бричка уходила. Оленька, держась за облучок, провожала ее и выспрашивала ямщика про Ваганова. Ей еще раз хотелось послушать о рубленом домике из двух комнат на высотах Тянь-Шаня, о шуме горной реки, об узких и опасных тропах, о верховой езде по ним.

Прощаясь, Оленька вторично напомнила ямщику, что инструмент нежный, и попросила передать Ваганову поклон.

— От кого, кто ты есть, если спросит?

— Скажи — от невесты, — выпалила Оленька, но тут же испугалась, что Ваганов может дурно подумать о ней, и, вернувшись домой, поспешно написала ему: «Если ямщик скажет что-нибудь про меня, не верьте».

Раз от разу верблюжий караван, перевозивший саксаул, уменьшался, наконец дело с транспортом так осложнилось, что едва набрали столько горбов, чтобы заготовительная партия могла выехать из Прибалхашья. Начавшиеся вскоре осенние самумы замели остатки человеческого бытованья и придали саксауловой пустыне еще более смертный вид.