В тот год, когда девушкиВпервые прозвали меня старикомИ говорили мне «дедушка», вслух презирая,Оскорбленного за тело, отнюдь не стыдливоПоданного,
но не съеденного блюда,Руками длинных ночейВ лечилицах здоровья,В этом я ручье нарзанаОблил тело свое,Возмужал и окрепИ собрал себя воедино.Жилы появились на руке,Стала шире грудь,Борода моя шелковистаяШею закрывала.
Девушки, те, что шагаютСапогами черных глазПо цветам моего сердца.Девушки, опустившие копьяНа озера своих ресниц.Девушки, моющие ногиВ озере моих слов.
О, если б ваши глазаБлестели бы так, как голенище сапога.О, если б ваш рот был певуч,Как корова, зовущая теленка.О, если бы на ваших косахБыло бы можно повеситьсяИ шея не согнулась…
На родине красивой смерти – Машуке,Где дула войскового дымОбвил холстом пророческие очи,Большие и прекрасные глазаИ белый лоб широкой кости,Певца прекрасные глаза,Чело прекрасной костиК себе на небо взяло небо.И умер навсегдаЖелезный стих, облитый горечью и злостью.Орлы и ныне помнятСражение двух желез,Как небо рокоталоИ вспыхивал огонь.Пушек облаков тяжелый выстрелВ горах далече покатилсяИ отдал честь любимцу чести,Сыну земли с глазами неба.И молния синею веткой огняБлеснула по небуИ кинула в гроб травяной,Как почести неба.И загрохотал в честь смерти выстрел тучиТяжелых гор.Глаза убитого певцаИ до сих пор живут, не умирая,В туманах гор.И тучи крикнули: «Остановитесь,Что делаете, убийцы?» – тяжелый голос прокатился.И до сих пор им молятся,ГлазамВо время бури.И были вспышки грозПрекрасны, как убитого глаза.И луч тройного бога смертиБлеснул по Ленскому и Пушкину и брату в небесах.Певец железа – он умер от железа.Завяли цветы пророческой души.И дула дым священникомПропел напутственное слово,А небо облачные почестиВоздало мертвому певцу.И доныне во время буриГорец говорит:«То Лермонтова глаза».Стоусто небо застонало,Воздавши воинские почести.И в небесах зажглись, как очи,Большие серые глаза.И до сих пор живут средь облаков,И до сих пор им молятся олени,Писателю России с туманными глазами,Когда полет орла напишет над утесомБольшие медленные брови.С тех пор то небо серое,Как темные глаза.
Сегодня Машук, как борзая,Весь белый, лишь в огненных пятнах берез,И птица, на нем замерзая,За летом летит в Пятигорск.Летит через огненный поезд,Забыв про безмолвие гор,Где осень, сгибая свой пояс,Колосья собрала в подол.И что же? Обратно летит без ума,Хоть крылья у бедной озябли.Их очи колючи, как грабли,На сердце же вечно зима.И рынок им жизнь убыстрил.Их очи суровы, как выстрел.Чтоб слушать напев торгашей,Приделана пара ушей.
Перед закатом в КисловодскЯ помню лик, суровый и угрюмый,Запрятан в воротник:То Лобачевский – ты,Суровый Числоводск.Для нас священно это имя.«Мир с непоперечными кривыми»Во дни «давно» и веселСел в первые ряды креселДумы моей,Чей занаьес уж поднят.И я желал бы сегодня,А может, и вчера,В
знаменах Невского,Под кровлею орлиного пера,Увидеть имя Лобачевского.Он будет с свободой на «ты»!И вот к колодцу доброты,О, внучка Лобачевского,Вы с ведрами идете,Меня встречая.А я, одет умом в простое,Лакаю собачонкойВ серебряном бочонкеВино золотое.
Облако с облакомЧерез воблы ком,Через бубликиБросили вливыШелеста девы.Светлых губ лики,Тени, утесы ли?И былиТрупы моря,Вздымали рукой великановПостели железа зеленого – крыши,Поля голубыеДля босикбв облаков, босых белых ног.Город был поднят бивнями звезд,Черные окна темнели, как О,Улица – рыба мертвых столетий,Из мертвых небес, из трупов морей,Мясо ночных великанов.Черные дыры в черепе белом – ночь такова.Там, где завода дорог чугунаДля ног наковал,Глухой, сумрачный нынче,Громко пел тогда голос ХлебниковаО работнице, о звездном любимце.Громадою духа он раздавил слово древних,Обвалом упал на старое слово коварно,Как поезд, разрезавший тело Верхарна.Вот ноги, вот ухо,Вот череп – кубок моих песен.Книга-старуха,Я твоя есень!
На стенку вскочила цыганкаВ красном и желтом, где много огня,Где знойное вечер хотело отнять,Где кружево скрыло глаза на засов,Треском ладоней сказать – хорошо!Вот они, милые, вот они,Слепою кишкою обмотаны,Кривые тугие рога.Черной громадой бугаяВсех малокровных пугая,Тайных друзей и врага,Кишкой, как косынкой алой, обмотаныКосые, кривые рога –В Троицын день повязка березы тугая.И покаНа бокахСеребрилась рекаСолнечного глянца,Какого у людей гопакаИскала слепая кишкаСлепого коня,Боязливая раньше?Молчащей былины певцаСверкали глаза голубые слепца.– Слепого коня, еще под седлом –.Белый хвост вился узлом.Подпруги чернеет ремень,Бессильные звуки стремян.Рукоплесканья упали орлом.И трупной кровью был черен песок,И люди шумели листами осок.Копье на песке сиротело.Металося черное тело.И, алое покрывалоВкапывая в песчище,Черный бугай носился, кружился,И снова о пол настойчиво топал.Это смех или ржанье, или сдавленный крик?Топтал и больно давил,Наступая всей тяжестью туши,И морду подымал и долго слушал.Ужели приговора звезд?И после рвал копытами желудок,Темницу калуг, царских кудрей и незабудок.Ребра казались решеткой.[Солнца потомки, гуляя, ходили по ней,По шкуре казненных быками коней.]Цыганка вскочила на стенку,Деньгою серебряных глаз хороша.Животных глаз яркие лились лучи,Где быкКазненного плоть волочилИ топтал пузыри голубые.У стенки застенчиво смерть отдыхала.– К стенке! К стенке! – так оттолкнувши нахала,Не до усов.Не отдыхала восемь часов.
Пусть пахарь, покидая борону,Посмотрит вслед летающему воронуИ скажет: в голосе егоЗвучит сраженье Трои,Ахилла бранный войИ плач царицы,Когда он кружит, черногубый,Над самой головой.Пусть пыльный стол, где много пыли,Узоры пыли расположитСедыми недрами волны.И мальчик любопытный скажет:Вот эта пыль – Москва, быть может,А это – Пекин иль Чикаго пажить.Ячейкой сети рыболоваСтолицы землю окружили.Узлами пыли очикажитьЗахочет землю звук миров.И пусть невеста, не желаяНосить кайму из похорон ногтей,От пыли ногти очищая,Промолвит: здесь горят, пылая,Живые солнца и те миры,Которых ум не смеет трогать.Закрыл холодным мясом ноготь.Я верю, Сириус под ногтемРазрезать светом изнемог темь.