Том 3. Тайные милости

Хотя Нури был уже староват и приволакивал левую ногу, он считал себя необыкновенно красивым мужчиной и преданно любил Георгия за то, что тот не упускал случая подчеркнуть это его достоинство. «А вы красивый мужчина, еще какие девушки стоят с вами!» – сказал ему как-то Георгий, увидев его со студенткой в вестибюле университета. «Вах, какой там красивый, – скромно потупившись, отвечал Нури, – красота ушла, но мужское обоняние осталось!»

Георгий оглянулся еще раз. Нет, Нури сегодня на пляже не было, а первым заходил в воду Прушьянц, – в отсутствие Толстяка он был здесь сегодня лидером. Не без самодовольства Георгий подумал, что ему среди них делать нечего, для него это не компания, лица его ранга и более высоких рангов сюда не ходят. Здесь вершина – Толстяк. Он хорошо помнил, что многие купались без удовольствия, а ходили сюда по утрам, как в английский клуб: подать старшим туфли, принести воды в шапочке, чтобы обмыть им же с ног песок, – словом, пообщаться с сильными мира сего. Но, справедливости ради, стоит отметить, что солнце, море и небо стушевывали раболепие и дозы подхалимажа были всегда вполне пристойными. Главное – здесь не говорили о делах, никто никого ни о чем не просил, это считалось дурным тоном, здесь люди набирались сил и здоровья перед исполнением своих служебных обязанностей.

«Какой фельетонист умирает!» – с беззлобной иронией подумал о себе Георгий, выходя из голубой дощатой кабины с надписью красной краской: «Выжим, муже», глядя сквозь темные очки на своих знакомых, ступая босыми ногами на замусоренный пляжный песок. «А впрочем, чего это я над ними потешаюсь, чего злобствую – сам недалеко ушел!» Вдруг вспомнив маленькие джинсовые сабо маминой квартирантки, он сардонически усмехнулся. И, словно при вспышке магния, осветившей изнутри всю его душу, увидел в ее бессмертном сосуде, на его внутренних стенках, мельчайшие трещинки лицемерия, угодничества, чванства, карьеризма, недомыслия, равнодушия. Да что и говорить, он уже привык жить напряженно-сдержанной жизнью, чувствовать себя на виду у всего города, как на сцене; он уже научился придавать значение не только своим поступкам и словам, но даже жестам. Иначе говоря, начинал терять драгоценное чувство юмора по отношению к самому себе, бесконтрольно отдаваясь в плен чиновничьих условностей и механической суеты канцелярий. Он еще ловил себя на фальшивых улыбках; на том, как восторженно бьется его сердце от начальственной похвалы, как приятно ему поздороваться за руку с вышестоящим товарищем, – еще ловил себя на всем этом, еще подтрунивал над самим собой, но все реже и реже, все глуше и неохотнее. Шагая по пляжу и уже не оборачиваясь на своих знакомых, Георгий смутно думал о том, как удивительно равнодушны люди к своим близким: вроде бы живем все вместе, и в то же время нас как бы нет друг подле друга. Живем, не вникая, не задумываясь о жизни, что проходит рядом; если иногда и соприкасаются души, то по касательной, не пересекаясь, не проникая одна в другую. Все совершается походя, как бы механически, а между тем жизнь проходит. Как, помнится, было написано на одной из кладбищенских стел в том ауле, где он когда-то учительствовал: «Буда гечар» – «Пройдет и это». Надо, чтобы мама чаще виделась с девочками. Как она хотела нянчить Ляльку! А Надя не разрешила: «Вы, Анна Ахмедовна, курите – это противопоказано ребенку!» Неужели мама должна была бросить курить? Что она, курила бы Ляльке в лицо? Зря он спустил тогда Наде, зря… Вообще, если быть мало-мальски честным, это он виноват в том, что между его матерью и его женой нет никаких родственных отношений. Это его равнодушие привело к такому положению… Странно, но чуть ли не вся его жизнь прошла в каком-то отстраненном от жизни состоянии, как в летаргическом сне, будто он был на свете и одновременно его не было, и даже существование детей не доказывает ему того, что он был. Неужели все так живут? Если так, ведь это ужасно – даже вор или бандит искренне заинтересован в своей жертве, чем мужья и жены, родственники или сослуживцы друг в друге; для вора или бандита ты – вожделенный объект, а для своего – один из одушевленных предметов привычной среды обитания. Неужели то, что «чужая душа – потемки», определено между людьми на веки вечные?! Тогда для чего всё, для чего дует ветер, греет солнце, растет трава, поют песни, пишут книги – разве не для того, чтобы люди пробились друг к другу? И если они пробьются, наверное, наступит другая жизнь… А вдруг в один прекрасный день пробьются все и все будут болеть твоей тягостью и жить твоей нуждой и проникать в твою душу своей душой?! Что будет тогда? Общага или что-то вроде коммунальной квартиры казарменного типа – очень большой, теплой, бодрой, бесконечно сочувствующей… словом, в ней будет все, кроме тайны, одиночества, уныния… и ты сбежишь из этого рая…

Войдя по колено в прибойную кромку, Георгий миновал ржавые прутья забора городского пляжа и вышел на дикую часть берега, к камням, с которых еще лет тридцать назад можно было нырять прямо в море, а сейчас они возвышались на берегу. У канализационной трубы двое белобрысых мальчишек ловили на закидушки тарашек.

– Ну как, идет? – весело спросил их Георгий.

Мальчики пожали плечами, – видно, похвастаться им пока было нечем. Поглядев на бивший в море поток из широкой канализационной трубы, Георгий подумал, что это, конечно же, не дело, что надо бы как-то решить с этой трубой. Много чего надо решать, ой как много… До поселка самовольщиков оставалось рукой подать, чем ближе он к нему подходил, тем замусореннее становился песок. Идти здесь, где никто не купался, в плавках и с портфелем в руке было глупо и к тому же колко, но не одеваться же. Лучше предстать заблудившимся приезжим, чем самим собой. Когда он подошел к Катиному домику, заиграли куранты, было ровно шесть часов утра. Он поднял руку, чтобы постучать пальцем в окошко, и вдруг подумал: «А вдруг она не одна?!» От этой неожиданной мысли у него похолодело в груди и пересохло горло, но он все-таки собрался с духом, постучал.

Дрогнула занавеска, и Катя шепнула в крохотную форточку:

– Заходи!

– Слушай, я хотел сказать, что…

– Заходи, заходи, – прервала она Георгия глухим спросонья голосом, – здесь поговорим…

Едва он подошел к двери, крючок изнутри упал, фанерная легкая дверь приоткрылась бесшумно, и через секунду он столкнулся лицом к лицу с еще теплой ото сна, желанной Катей.

XIII

Сводки из Водканалтреста все не было.

– Сейчас я им напомню, – с угрозой в голосе сказала секретарша.

– Не надо, – благодушно остановил ее Георгий. – Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Я съезжу к ним сам.

Через четверть часа он уже был на глинобитной улочке, где помещался Водканалтрест – организация, призванная заниматься всеми водными проблемами города.

Контора Водканалтреста ютилась в низеньких комнатках слепленных друг с дружкой турлучных строений, отчасти напоминавших жилые домики, а в большей степени – сараи.

По словам главного инженера, начальник Водканалтреста Гвоздюк был на «объекте». Георгий милостиво не стал уточнять, что тот имел в виду под этой знакомой формулой, – после посещения Кати настроение у него было отменное.

Главный инженер вяло сказал, что не видел вопросника, присланного от Георгия, наверное, он не вполне осознавал, кто перед ним.

– Может, у начальника, – флегматично пожал он узкими плечами в белой нейлоновой рубашке, – наверно, у него в сейфе. Да вы спрашивайте, я расскажу, что знаю, хотя работаю здесь всего третий месяц, но, как говорится, со свежа видней…

– Где вы работали раньше?

– В Норильске. Вот приехали к вам в тепло. – Главный инженер улыбнулся, взглянув прямо в глаза Георгию, и тот понял, что инженер вполне осознает, кто перед ним, но не придает этому ровно никакого значения, видимо, потому, что воспитан в другом климате.

– Чтобы завтра же прислали мне ответы на все вопросы, и, пожалуйста, в двух экземплярах.

– Постараемся, – бесстрастно пробормотал главный инженер.

– Чем занимается Водканалтрест, как решает проблему водоснабжения города? – сухо спросил Георгий, которого с непривычки уже начинало бесить отсутствие в собеседнике административного рвения и восторга.

– Чем занимается? Так сразу и не ответить… – Главный инженер почесал переносицу большим пальцем левой руки, точно так, как это делал обычно в ответственные минуты Георгий, и этот жест мгновенно погасил в Георгии то безотчетное раздражение, которое уже закипало в нем против инженера и готово было перейти в предвзятость. Георгий вдруг почувствовал, что оба они, в сущности, еще молодые люди и видят мир каждый по-своему, в силу своего личного опыта, а опыт у них, наверное, очень далекий друг от друга, хотя они, судя по всему, ровесники, а может быть, и родственные души.

– Чем занимается? Чем занимается?.. – повторил инженер. – Если сказать серьезно, то мы занимаемся тем, что латаем старые дыры. Каждые сутки вынуждены устранять до десяти утечек, заниматься ремонтом и подтечкой, так что до водовода, например, или там очистных сооружений руки у нас не доходят. Да и техника небогатая: всего три маленьких экскаватора, десять специально оборудованных машин, но нет ни своей кузни, ни мастерских. Люди не идут к нам работать. У нас текучесть кадров пятьдесят процентов в год. Всего сейчас в городе работают на воде сто восемьдесят человек. А нам бы еще человек сто слесарей, ремонтников. Заработки у нас хорошие, в среднем двести рублей в месяц, но люди не идут, считается – грязная работа. Сейчас нам отпустили дополнительные средства, чтобы мы организовали ремонтно-строительный участок. Организовали, но работают там всего тридцать человек. А нужно минимум сто. Тогда бы кое-что могли делать. Я просмотрел отчетность за последние десять лет, мы не осваиваем деньги, которые нам отпускают, даже на пятьдесят процентов. А что делать? Работников нет. На работу приходят с похмелья, и выгнать не выгонишь. В один день, чтобы ликвидировать только по звонкам десять засоров и утечек, нужно человек шестьдесят, а обычно у нас работают около двадцати. Ночью дежурят только человек шесть-семь – на случай аварии.

– А в каком состоянии подземное хозяйство города? Или вы еще не ознакомились? – спросил Георгий словоохотливого инженера.

– Почему же, ознакомился. В плачевном. Давность укладки большей части водопроводной сети свыше пятидесяти лет, что и характеризует ее состояние, то есть почти полную ветхость и изношенность. Отсюда и беспрерывные порывы в сети, аварии. По документам, только за последние пятнадцать лет уложено сто двадцать километров новых труб, а все одиночное протяжение уличной водопроводной сети без водоводов и вводов составляет девяносто километров. Так что получается, как в анекдоте у вашего Моллы Насреддина: «Если это кошка, то где же плов? А если это плов, то где же кошка?!»

– Как вы думаете, почему в городе в одном месте вода идет с напором, а в другом с песком? – значительно потеплевшим голосом спросил Георгий.

– Потому что трубы уложены наспех, через пень колоду, не закольцованы как следует, – отсюда и огромные утечки. Потому что трубопроводы имеют разность диаметров труб по всей длине. Там, где диаметр трубопровода соответствует потоку пропускаемой воды, напор всегда есть. Когда же трубопровод слишком большого диаметра, напора не хватает, и вода поднимается только до первого этажа, трубы заиливаются, а когда вдруг хлынет, то и получается вода с песочком. Виноватого сейчас не найдешь, трубопроводы строились без элементарной координации, так сказать – шаляй-валяй, и из того, что подвернется под руку.

Георгий открыл было рот, чтобы сказать, в порыве непонятной ему самому откровенности, что инженер не совсем прав, что виновные живы и здоровы: последние десять лет командует Водканалтрестом его нынешний начальник Гвоздюк, а перед этим командовал теперешний начальник треста Горстрой Прушьянц. Хотел сказать, но промолчал, не стал ронять перед новым главным инженером ни авторитета его непосредственного начальника Гвоздюка, ни авторитета Прушьянца.

– Соответствует имеющаяся у нас сеть нуждам города и современным требованиям? – спросил он вместо всего этого.