Том 7. Ахру
Шрифт:
— Старуха вышла! — сказал кто-то.
И я увидел, как из-под подсвечника выползла старуха вся в красном.
А старик, перекинув девочку, прижал ее к груди и жалобно так сказал нараспев:
— Ты сосуд соблазнов моих!
И я видел, как старуха ударила старика и потом девочку тяжелым чем-то, круглым.
— Убила! — сказал кто-то из толпы, и все шарахнулись в сторону, и я подался, посмотреть хочу, а самого дрожь так и бьет.
«Хватит, — думаю, — и меня старуха!»
А старуха на меня только посмотрела, недружно так посмотрела, она завязывала в салфетку старика и девочку —
— Проклятые, — шептала старуха, — проклятые вы! — и бросила у прохода, где жандарм, свой кровавый сверток.
Я вышел на площадь и у памятника вдруг хватился, где портфель? — не было моего портфеля, и сейчас же я на 2-ую Рождественскую, к тому самому месту, где поскользнулся и полетел тогда, как реалистов обходил.
И увидел я свой портфель, у панели лежит, весь сапогами затертый, и я поднял его, раскрыл посмотреть, все ли, не пропало ли чего? А там — там ручка торчит той девочки алая и борода старикова запутанная, клоки запеклись. И вдруг я почувствовал, что на плечи мне вскочил кто-то, да за шею как...
20. В НОСУ{*}
Меня перевели вниз. Я сижу у окна, — широкое окно, в сад выходит. Тут же у окна моя мать сидит. И входит в комнату женщина, немолодая уж, одета так скромно, и у ней в руках два свертка. Она развернула их, и в одном я вижу иллюстрированные издания в красках, а в другом горшок с белым цветком, вроде азалии белой, а обернут горшок в тонкий кирпичный газ.
— Газ нынче очень дорогой! — говорит мать и подрезывает нитки на горшке.
Материя расправляется — пышный кирпичный газ.
— Кто же это мне прислал? — спрашиваю я женщину, которая цветок принесла.
А она отмалчивается, вижу, не хочет отвечать.
И кто-то говорит, что пришел член первой Государственной Думы Ж. и спрашивает, можно ли войти. Тут женщина, что цветок принесла, выходит из комнаты, и я замечаю, что моя мать совсем не одета.
— Выйдите, — говорю, — на минутку, член первой Государственной Думы пришел! — и выхожу сам.
В сенях толкутся какие-то бритые, отекшие, — за подаянием, должно быть, пришли, ждут, и женщина та, что цветок принесла, с ними стоит. Ищу мелочь, чтобы на чай ей дать, а в кошельке у меня одна скорлупа ореховая. И там порылся и тут пошарил, все карманы вывернул, — нет ничего, одна скорлупа. Так и пошел.
У забора на цепи пес белый с желтым, а навстречу мне бульдог. Не залаял пес, а бульдог повилял хвостом и скрылся в новой стройке. И я вернулся домой, сел у окна — широкое окно, в сад выходит.
Член первой Государственной Думы, видимо, потерял всякое терпение, — а ждал он меня наверху, — и вот он вошел в комнату и уж не один, а с женой и с маленькой девочкой.
А я и говорю ему:
— Как же так, столько ждали вы меня и ничего не заметили: вы знаете, в носу курить нельзя.
— Нельзя? — удавился мой гость, — почему же внизу не курят?
— В носу, — поправил я, — нельзя.
И вижу, стоит та женщина, что цветок принесла, и так мне неловко перед ней, что ничего-то я ей на чай не дал.
— Скажите же, — говорю, — от кого цветок?
А
она посмотрела на меня,— так пообещала, и говорит:— Я сейчас, я справлюсь! — и сама так скоро пошла, и я за ней.
И мы очутились в каком-то узеньком каменном дворике, а она все идет и не смотрит на меня. Потом за ворота вышли, и тут она обернулась:
— Я не могу сказать, — сказала она виновато, — они очень хорошие, только боятся, — и уж не оглядываясь, пошла от меня, побежала.
Я было за ней, а потом подумал:
«В носу нельзя?»
21. НАВЕРХУ
Наверх меня перевели. Наверху мне дали комнату, комнатенку дощатую, — к ней лестница ведет, и очень широкая, да совсем неудобная: перила трясутся, а доски шатаются. И поставили мне на стол малюсенькую чашку чаю, так, с наперсток.
— Пей, — говорят, — до отвалу! — и комнату заперли.
А я себе думаю:
«Ну и спасибо, сами кушайте, и не притронусь! Уж так как-нибудь обойдусь и без чаю. Спасибо!»
22. КРОВОСОС
Входит наш швейцар Иван и говорит мне, что в прихожей меня хозяин наш спрашивает. И я пошел встретить его и в дверях столкнулся с попом: рыжий в лиловой рясе с серебряным наперсным крестом вошел в комнату поп и, не здороваясь, сел у камина в дальний угол. Сел и я с ним, сидим молча, и вижу, какие-то, не то носильщики, не то, Бог их знает, кто, двое, начинают выносить мои вещи. А поп только губой причмокивает — смешно ему. Тут уж я поднялся.
— Что вы, — говорю, — мои вещи выносите? — и иду за ними в соседнюю комнату, где стоит рояль.
А там полна комната, и все пьяные, растерзанные — одна нога в сапоге, другая — так, распоряжаются.
И хочу я Ивана позвать, пройти в прихожую, а никак не пройти — загородили дорогу. Я назад в комнату, — плохо, думаю, очень плохо! — и бегу, к окну подбежал. Они за мной и поп с ними, вижу, причмокивает, побагровел весь. Открыл я окно, высунулся на набережную и стал свистать... а они уж за спиною, а они уж тянут меня.
23. ПО-ДРУЖЕСКИ{*}
Вернулся в Россию один известный государственный преступник. И когда это стало известно, говорят мне:
— Есть единственный способ поступить с ним по-дружески, идите и застрелите его сонного. Иначе все равно его повесят.
Я взял с собой револьвер, и действительно, нашел его в комнате, лежит на кровати, спит. Но тут я заметил, что я совсем не одет, в одной сорочке.
«Так неловко, — думаю, — ведь, когда я его застрелю, подымется суматоха, придет полиция протокол составлять, а я в таком виде!» — и начинаю одеваться.
И пока-то я одевался да застегивался, он и проснулся, увидел он меня, обрадовался.
— Вот как хорошо, — говорит, — что вы пришли и с револьвером, теперь можно будет убежать. Побежимте вместе!
А я ничего.
«Как же так, — думаю, — я должен убить его и это, ведь, будет самое дружеское, что я могу для него сделать, а он — бежать! Мне-то бежать, да куда? Такою их жизнью я не могу жить, как они, а главное, зачем же я взялся дело-то сделать, мне поверили, и вот убегу!» — и говорю ему: